Американцы (коллективное). Действие 2.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

(одна.)

Ацем собрал все силы свои, чтобы сделать нападение на ту деревню, в которой мой брат. Чем кончится это сражение? — И Гусман и Ацем мне милы. Кому пожелать победы? — К жизни обоих привязана моя жизнь; с потерею одного все благо мое потеряно.

Ария

Кто идет с этих гор? Страх мой умножается. — Ацем и брат мой! — Ах! кто из двух, сделавшись убийцею, повергнет меня во гроб с собою?

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

(сестрам.)

Подите отсюда. Ваше преступление будет жестоко наказано. Следовать за теми, которые, презирая нашу невинность, не смеют сразиться с нами, но ищут развратить подлостью! — ищут потрясти вместе с нами и вашу добродетель! — Ельвира! я тебя поручаю им.

(особо.)

Ах! я вижу, что мой нежный брат погиб. Я трепещу узнать об нем — и хочу наведаться обо всем от Сореты и Цимары.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

(к воинам.)

Друзья! победа увенчала наше мужество. Подите и успокойтесь. —

Подведите ко мне пленников.

Все кости во мне, как в мешке, трясутся. О премудрый Дон Цапато, Фердинандо, Педрилло! Можешь ли ты видеть без трепета драгоценную отрасль философии в таком дьявольском страхе?

Фолет! трусость твоя увеличивает торжество врага нашего. Укрепись!

Думаете ли вы, что и на горячей сковороде можно быть равнодушным? — Мне, кажется, что со всех сторон ребры мои шинкуют.

Подлый человек! Ты умел делать зло с бодростью и при малейшем наказании дрожишь от робости!

(с принужденною смелостию.)

Я — робею? — врешь ты, американский кот! Я дрожу для того, что у меня — лихорадка.

Чудовище! изобретай все возможные мучения. Тому, кто разлучен с Цимарою, смерть не страшна. Я трепещу жизни.

(американцам.)

Приготовьте костры; и мы тотчас предадим торжественно огню этих преступников.

Огню? — Вот те шутка. — Скажи мне, не дурак ли ты? — Можно ли жарить христиан и в том числе философа, как поросят? есть ли в тебе хоть на грош ума и мудрости? — есть ли в тебе хоть крошечка человечества?

Гипшанец говорит о человечестве! — Не употребляй во зло того священного имени, которое вы покрыли ужасом. — Какое вы имеете право гнать нас, нашу невинность, нравы? — Право жестокости и бесчеловечия! — Американец добр, человеколюбив; но с гипшанцами — с чудовищами — самая благость делается фурией. (Уходит.) 

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Итак, я лишусь тебя, нежная Цимара!

Итак, я буду изжарен, кругленькая Соретушка, и земляки твои все то сожрут, что во мне есть хорошего и сочного? Чтобы дьявол их побрал с американским вкусом! Прости, мой дорогой Мадрид! Простите, все трактиры, где и пивал до храбрости и беспамятства! — Прости, милая философия, которая научила меня трусить вблизи и горячиться издали! — прости и ты, велемудрый Дон Цапато, Педрилло, Фердинандо — алмаз философии! — Я чуть на ногах стою.

Ты еще более мучишь меня своею трусостию. К чему все твои восклицания? Они нам не помогут.

Да что ж мне делать с такими скотами, которые не учили ни риторики, ни философии? — Чем можно растрогать тех, которые не умеют рассуждать ни obiective, ни subiective и которые в глаза не видывали Дона Цапата, Педрилла, Фердинанда?

Чорт возьми твоего Дона Цапата, Педрилла, Фердинанда!

Не бранитесь, сударь! Нам очень худо, что его с нами нет. Он бы никогда не впал в заблуждение быть изжаренным. Если бы он не мог уговорить своим сиплым и величественным голосом всю эту американскую дрянь, по крайней мере он бы дал тягу с великим красноречием.

Да кончи это бога ради!

Погодите немного: как скоро нас сожгут, тогда я вам ни слова не скажу более.

Нет ли с тобою ножа?

Да что вам в нем? — Всю Америку перочинным ножичком не перережешь. Американцы не гусиные перья.

По крайней мере себя можем зарезать.

Себя? — Разве я воробей или голубь? — Покорно благодарствую! Философия говорит, что я мысленное животное, одаренное разумом, и, следственно, могу других резать, когда не струшу.

Низкий трус!

Могу сказать, что и вы не самый отчаянный герой, когда прибираетесь к ножичку.

Перестанешь ли ты меня терзать?

Ни слова более! — Мне надобно еще покаяться прежде, нежели меня положат на сковороду. (Томным голосом.)  Во имя философии и первого ее основателя в Андалузии Дона Цапата, Педрилла, Фердинанда каюсь и клянусь всеми силлогизмами и софизмами, что я был великий плут. Иного обокрал при солнечном сиянии, иного ободрал ночною порою, иного поддел наверную, призывая всегда в помощь философию и мудреца Дона Цапата, Педрилла, Фердинанда. Кого развел, кого сосватал — лгал, пил, плутовал, мошенничал. Простите меня! а я прощаю тех, которые со мною то же делали.

Можно ли выслушать терпеливо все, чем он меня мучит?

Простите и вы меня! Кошелек ваш может быть самым лучшим переводчиком. Добродетели мои ему очень известны. — Я вам также прощаю, что за вас меня изжарят.

Кончи это! — (Американцам.)  Друзья мои! Вы можете быть нашими спасителями. Возьмите этот кошелек и отпустите нас.

Да, да, возьмите! Это очень здорово. С деньгами никогда желудок не болит.

Очень вижу, что они глупы, как лошади. В Мадриде можно бы было уйти за это из-под виселицы.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Бросьте их в костер.

Ай! у меня уже рука отгорела!

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

(Видя костер.)

(Ацему).

(кроме Ацема).

(Американцам.)

(Ельвире.)

Ельвира! прелести твои удерживают меч моего правосудия. Я согласен забыть поступок твоего брата и Фолета.

Меня будто со сковороды сняли. Правда твоя, великий Дон Цапато, Педрилло, Фердинандо, что я не буду изжарен! Разве со временем повесят!

(Ельвире.)

Но прощаю с тем, чтобы они заменили нашу потерю собою, оставшись здесь; и чтобы ты согласилась быть моею. Оставь нас. Я поговорю с ними.

(особо).

(особо).

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

(Гусману.)

Ты должен избрать одно из двух: или отдать мне сестру свою и быть моим другом, или умереть.

(особо.)

Опять умереть?

(ему.)

Что вы это вздумали? я рад оставить здесь мать, жену, сестру, философию и даже все — лишь бы только самому лыжи навострить.

Молчи, бездельник! Горесть и досада отнимают у меня способности говорить.

Я буду вашим переводчиком. Помоги мне, Дон Цапато, Педрилло, Фердинандо! (Ацему.)  Скажи мне, господин Ацем — да с тем, чтобы сердиться издали, — можно ли здесь просвещенной женщине остаться? Она умрет от скуки. У вас нет ни карет, ни модных лавок, ни чепчиков, ни тюрбанов; а ты сам видишь, что это великая потеря для философии.

У нас есть то, что делает человека счастливым: сердце, добродетель, спокойствие.

Ты прав, господин неуч! (Дону Гусману.)  Бросьте ему свою сестрицу, это небольшая дань, и оставайтесь здесь сами.

Молчи! — Ацем! будь мне другом. Оставь Америку и поедем со мною в Европу. Я имею покровителей, я там силен.

Гусман! силен ли я, ты можешь спросить у тех, которые пали от руки моей.

Если ты любишь храбрость, то у нас будешь иметь более случаю блеснуть ею. Там ты научишься истинному мужеству.

А я научу тебя играть на гитаре и плясать в присядку. Это очень не худо. Иногда можешь тряхнуть перед ротою. — Постой-ко, я тебе дам первый урок. (Ацем его не допускает.)  А! не хочешь! ну, так я тебе предложу науки.

А что это такое науки?

Экий невежда! Науки — это прекрасная вещь, а особливо если учишься у Дона Цапата, Педрилла, Фердинанда. Слушай: науки начинаются с ученья. Их можно назвать ключом или большой дорогой к познаниям: они ослепляют разум, открывают темноты, показывают блеск, когда темно, и темноту, когда светло, — они, словом, за одного битого дают двух небитых. — Понял ли? Уж подлинно науки!

И что потом?

Потом бросил книги, да взял карты — и ступай на все четыре стороны.

Ты своим болтанием все испортишь!

Ты можешь быть у нас значащим человеком.

Вот так — как я. Передо мною все снимали шляпы издали, — а особливо, когда просят, чтоб я долг заплатил. Это не шутка!

Мне никто не кланяется и никто не желает зла. Верно, у вас в Мадриде это редко, — но кончим. Готовьтесь или быть сожжены, или исполнить мое предложение.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Безумный болтун! я от твоих глупостей могу быть несчастлив; но обожди, я тебе за это заплачу.

(гордо.)

Пожалуйте, не горячитесь, господин Дон Гусман, мы не в Мадриде. Оставьте свою знатность: она вам здесь может послужить к тому только, что вас прежде изжарят, нежели меня; но также на простом, а не на параванском масле.

Как, негодница!

Так же, простешенько. — Что ты расхорохорился? Мы у дикарей, а не на парадном месте. Погодите. — Ваше могущество так же закипит, как и моя философия. А, впрочем, я твой слуга покорный. Ступай себе в Гишпанию, кланяйся от меня велемудрому Дону Цапате, Педрилле, Фердинанду, и поучись у него сердиться издали. — А я здесь остаюсь с моею кругленькою Соретушкою. Цимары ты отсюда не выманишь. — Если ты жалуешь Ацема, возьми его с собой. — Может быть, он тебя посадит где-нибудь на вертел или изгрызет от скуки.

(сердито.)

Бездельник! смеешь ли? (Особо.)  Но надобно притвориться, или он все испортит. (К нему.)  Послушай, Фолет! я шутил; неужели ты подумал? — Ты знаешь, что я тебя люблю.

(дразня.)

Послушай, Фолет, я шутил, — ты знаешь, что я тебя люблю — кланяюсь за твою любовь. Она самая сентиментальная: на конюшню да в палки. Экая любовь выехала! Я знаю все твои силлогизмы: первая посылка — пятьдесят палок; вторая — прибавь ему! ломай руки и ноги — вот те заключение. Спасибо за эдакую логику! Тут всякая философия втупик станет.

Перестань, дорогой Фолет!

Эк умильно, как река льется! послушай только, так он запустит жильца в бок. — Слушай, ласковый господчик! ни вся философия, ни самый Дон Цапато, Педрилло, Фердинандо не могут уговорить меня своими ласками: я окрысился и начинаю сердиться — вблизи.

(схватя его.)

Так знай же, бездельник, что я!..

Государи, караул! грабят, давят, режут!

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

(вбегает и разымает иx.)

Это что за крик? — Гусман, Фолет! — как вам не стыдно! прямые вы гишпанцы! ежели нельзя других бить, так вы сами деретесь.

(вырываясь.)

Пусти меня! — Я рассердился, как американец. Во мне теперь столько огня, что я всякого проглочу.

Да полно, прожора!

Он расхвастался своею знатностью! спроси-ка у Дона Цапата, Фердинанда, Педрилла — он в отрасли благородства его сомневается и доказывает аргументально, что дерево его фамилии еще в шестом столетии повихнулось. — Я сам знатнее его: разверни-ка мифологию, прочитай главу о Юпитере, ты увидишь, что коза, или старушка Амалтея питала его молоком своим; — а Амалтея была по мужескому колену правнучатная сестра моей прабабушке.

Перестанешь ли ты?

Не могу. Я с сердцов раздуваюсь, как индейский петух!

Ария

Полно, Фолет; что ты ни есть, но ты мне мил, любезен. Перестань ссориться. Пойдем к нам в шалаш, мы уже с братом помирились. Он хочет знать с нетерпением, на чем вы решились. Как скоро ты остаешься здесь, то в минуту женишься на мне, и я тебе дам самый, самый крепкий поцелуй.

Поцелуй? — прощай, мать Гишпания, со всею своею прелестию! (К Дону Гусману важным голосом.)  А тебе советую именем философии попросить Ацема приказать поджарить себя. Это очень здорово для очищения сырости в корпусе. (Убегает с Соретой.) 

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

(один.)

Бешенство раздирает сердце мое. Насмешки этого бездельника поразили меня. По несчастию, я в таком положении, что не могу наказать его. Что за шум? — без сомнения, хотят ускорить минуту смерти моей.

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Простите, что ваши подчиненные не могли вчера подать вам помощи. Повинуясь вашему повелению, мы преследовали за горами неприятеля. Между тем жестокость американцев устремилась с остервенением на селение, в котором ничто вас не могло защитить; но вы торжествуете. Храбрость наших войск спасает своего любимого предводителя. Американцы побеждены, и пленные в оковах тотчас предстанут перед вами.

Храбрый Фердинанд! друзья мои! ваша ревность, ваше мужество достойны имени гишпанца.

(вбегая.)

Гусман! Гусман! братец согласен на нашу свадьбу.

Как я счастлив!

Дуэт

ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

Счастие переменяет жребий человеческий. Кто побеждал вчера, тот падает сегодни с колесницы побежденным. Случай правит всем: дает и похищает — но сердце и в оковах может быть величественно. Я пленен с моими друзьями и согражданами и готов перенесть смерть с мужеством и терпением. Что может сделать невинность и справедливость, когда сила и жестокость преследуют их? — Возноси меч свой — мы обоймем его. Для американца лучше не быть, нежели жить для того, чтобы целовать ваши оковы и пресмыкаться.

Выслушай, Ацем! Я был твоим пленником — и смерть моя была неизбежна. Я не искал ее, но не был низким просить у тебя жизни. Ты мне хотел мстить как американец, но я как гишпанец — прощаю тебе. Снимите с них оковы!

Как! Гишпанец уважает человечество? — Гишпанец человеколюбив? —

Он побеждает — и прощает; он благотворит — и молчит.

Ты поражаешь меня! — Твое человеколюбие умягчило каменное сердце. Твои чувствования победили того, кто клялся быть вечным неприятелем Европы. — На чем решиться? любовь к отечеству и к Ельвире разделяют меня!

Братец!

Ацем!

Гусман! великодушие побеждает более, нежели все огнедышащие орудия. Я согласен — я еду с тобою; но верь, что Ацем горд одинаково и в счастье и в несчастье. — Не подумай, что выгоды европейские ослепляют меня, нет, — Ельвира и твое великодушие.

Чем могу наградить тебя, мой милый Ацем?

(с нежностью.)

А разве я его имею? — оно давно слилось с твоим.

Братец едет, и я еду. Мне везде там Америка, где мой милый Гусман.

Ария

ЯВЛЕНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ

(Сорете.)

Сестрица! сестрица, мы в Европу едем!

Послушай, Сорета, оставь этого негодницу. Я тебе сыщу в Мадриде человека, тебя достойного.

Умнешенько сказано! а я разве пешка? одна моя философия чего стоит!

Она стоит палок!

По давишней посылке. Так! я уже сказал, что ваша логика всегда на спине кончится.

Что это? у меня отнимать Фолета? я без него отсюда никуда не еду!

А я с сестрой ни за что не расстанусь.

Ступайте в ваши великолепные палаты; оставьте нам шалаш. Философия и любовь могут быть и в нем счастливы.

Мы тебе оставляем всю Америку.

Всю Америку? — подавай ее сюда. Я выпишу тотчас Дона Цапата, Педрилла, Фердинанда — карты и кости — и осную лучшую академию.

Цимара! Ты не знаешь, что сестра твоя будет несчастлива этим супружеством.

(смеясь.)

Я буду несчастлива с Фолетом? — О! я его лучше знаю, нежели ты.

Братец! ты любишь меня и не откажешься сделать счастие Фолета.

И для нас!

Для вас только; а иначе этот бездельник стоил быть наказан. (Фолету.)  Я тебе даю место в моем полку.

(с радостью.)

О! я вам очень благодарен! Тотчас латы, панцырь, шишак и всю рыцарскую сбрую — и в ту же минуту — в отставку. Ретивое сердце мое всегда на покой просится. Там-то я примусь за философию, за Сорету, за Дона Цапата, Педрилла, Фердинанда! Виват, Гишпания и вся ученая челядь! Поедем в Мадрид!