КРЫЛОВ: РЕАЛЬНОСТЬ И ЛЕГЕНДА
I
В первой половице XIX века одним из самых читаемых писателей в России был, несомненно, Иван Андреевич Крылов (1769-1844). Басни его расходились в десятках тысяч экземпляров - тиражи по тому времени неслыханные.
На протяжении почти четырех десятилетий Крылов находился в средоточии литературной и общественной жизни России. Мы видим его на почетном мосте в кругу Державина и адмирала Шишкова в "Беседе любителей русского слова"; он свой человек в доме сановника и мецената Оленина, собиравшего у себя цвет тогдашней литературы. И, вместе с тем, он участвует в тех же литературных сходках, что и молодые поэты-вольнодумцы; он постоянный вкладчик "Сына отечества", а потом и "Полярной звезды" и "Северных цветов"; его общества ищут Пушкин и Жуковский, Грибоедов и Мицкевич. Его еще застали на литературных вечерах и с умилением и внимаyием разглядывали Белинский и молодой Тургенев...
Басyи Крылова стояли в ряду самых значительных достижений русской литературы. Издание каждой новой книги его басен становилось событием в духовной жизни страны. В литературных спорах его имя - на первом плане. Оно неизменно занимает важное место в критических обзорах русской литературы, начиная от статей Бестужева середины 1820-х годов и до статен Белинского середины 1840-х годов. Полемика по поводу значения и места крыловских басен в русской словесности - среди центральных эпизодов литературной борьбы тех лет.
Крупная и необычная фигура Крылова была одной из самых заметных в тогдашнем Петербурге. Даже те из современников, кто не разделял общего восхищения крыловскими баснями, отдавали должное его обширному уму и оригинальному острословию. У большинства современников его беспримерная известность и забавные чудачества вызывали почтение и удивление.
Свидетельства современников о Крылове - порой отрывочные, а в некоторых случаях весьма обстоятельные, - будучи собраны вместе, дают нам понятие о стиле поведения, живом облике писателя, его образе жизни.
Правда, свидетельства мемуаристов о Крылове по большей части относятся ко второй половине его жизни, в основном к последним двадцати-тридцати годам. Оттого, собранные вместе, эти мемуары представляют собой не столько отрывочную биографию, сколько мозаичный портрет Крылова - автора басен.
Рассказы мемуаристов о его ранних годах и молодости основаны главным образом на немногих сведениях, почерпнутых у самого Крылова. Но сведения эти были весьма скудны, потому что говорить о себе и, в частности, о временах своей юности, Крылов не любил.
И в этом отношении он также уникален. Нет другого значительного русского писателя, который, прожив долгую жизнь, умудрился бы столь же мало рассказать о себе окружающим.
Он не оставил не только записок, но и ни одной автобиографической строки. В течение последних шестидесяти лет он вообще но писал в прозе ничего, что позволило бы судить о фактах его жизни, настроениях, житейских и литературных воззрениях. Правда, он иногда писал письма (сохранилось около тридцати его писем), но и среди них нет серьезных, в какой-либо мере "исповедальных" документов. Все это либо деловые бумаги, либо светские, либо откровенно шутливые послания.
И при этом Крылов всячески уклонялся от помощи своим биографам. "Незадолго до его последней болезни, - рассказывает П. А. Плетнев, - из Парижа присланы были к щепу для поправки листы, на которых печаталось его жизнеописание для биографического словаря достопамятных людей. "Пусть пишут обо мне, что хотят", - сказал он, откладывая бумаги, и, только уступив усиленным просьбам бывших при этом свидетелей, внес туда несколько заметок". Какого сослуживец Крылова по Публичной библиотеке литератор М. Е. Лобанов прислал поэту его биографию при записке: "Вот ваша биография, написанная Каменским, почтенный И. А. Прочтите и поправьте или вымарайте, что заблагорассудите". Крылов отвечал: "Прочел, ни поправлять, ни выправлять ни времени, ни охоты нет".
Понятно, что это упорное нежелание Крылова рассказывать о себе, это нежелание оставить потомкам какие-либо автобиографические материалы, придает особую цепу воспоминаниям о нем современников. Наряду с произведениями самого поэта и немногочисленными, по большей части служебными, документами, рассказы и упоминания о Крылове в дневниках, воспоминаниях и переписке знавших его людей служат единственным литературным материалом, на основании которого мы можем строить свои представления о личности поэта.
Многие из современников Крылова прекрасно понимали, сколь важны окажутся их свидетельства для будущих поколений. Среди мемуаристов, так или иначе соприкасавшихся с интеллектуальной жизнью Петербурга крыловского времени не много нашлось таких, кто бы не говорил о своих встречах с баснописцем. Рассказов и упоминаний десятки. Все характерное и яркое, что смогли подметить они в Крылове, старательно передали нам авторы замечательных дневников и записок той эпохи - С. П. Жихарев, Ф. Ф. Вигель, П. А. Вяземский, А. П. Керн, А. В. Никитенко, И. И. Панаев, И. С. Тургенев.
Своеобразная фигура поэта появляется на страницах многих воспоминаний о литературной, театральной и художественной жизни этого времени.
Вскоре после смерти. Крылова два близко знавших его литератора пишут биографические очерки о нем, в которых значительное место занимает чисто мемуарный материал. В 1845 году П. А. Плетнев - поэт, критик, профессор университета - публикует в издававшемся им "Современнике" очерк под заглавием "Иван Андреевич Крылов". В 1847 году в "Сыне отечества" появляется очерк М. Е. Лобанова - "Жизнь и сочинения И. А. Крылова".
Новые мемуарные очерки, заметки, записи рассказов появляются и в середине, и в конце XIX века. Последнее, вероятно, свидетельство современника о Крылове - рассказ А, И. Андрианенко - был записан в 1907 году.
Свидетельства о баснописце знавших его людей - и тех, кто был с ним едва знаком, и тех, кто встречал его изо дня в день много лет подряд, - это почти всегда описание внешней стороны его жизни. Никто из современников не мог с полной уверенностью судить о задушевных мыслях и чувствах этого человека. Крылов старательно преграждал доступ любопытствующим в свой внутренний мир. "Близко сойтись, подружиться с Крыловым никому не удалось, - утверждает современник. - Он все сторонился, ежился, уходил в себя и убегал от всякого сближения. Какое-то недоверие, какая-то боязнь людей". "В домашнем быту и обхождении Иван Андреевич был отменно радушен, приятно разговорчив, но искренен редко..." - вторит другой. "...Душу... он умел прикрывать от неуместного любопытства какою-то апологической оболочкой, как раковиной, защищавшей его от житейских смут и бурь", - говорит третий. События его внутренней жизни надежнее всего прикрывали многочисленные анекдоты о самом себе, которые он постоянно рассказывал окружающим. Циклы этих анекдотов постепенно складывались в "легенду". И "легенда", мнимая биография, подменяла собой биографию истинную...
Те из современников, кто в меру своего таланта добросовестно и внимательно описал внешнюю сторону крыловской жизни, тем самым уже сослужили хорошую службу истории русской культуры. Впрочем, были среди них и такие, кто стремился проникнуть за "фасад", объяснить себе и другим загадку крылов-ского характера.
"Личность Крылова вся отразилась в его баснях, которые могут служить образцом русского себе на уме... - до равнодушия. Он все допускал, всему позволял быть, как оно есть, но сам ни подо что не подделывался и в образе жизни своей был оригинален до странности. И его странности не были ни маскою, ни расчетом; напротив, они составляли неотделимую часть его самого, были его натурою". Белинский ощутил глубокую внутреннюю цельность крыловской натуры при внешней острой ее противоречивости. Явные "несообразности" личности Крылова поражали многих его современников. Перед ними был поэт, при жизни признанный великим и народным, наделенный высокообразованным умом и мудрым знанием жизни, в своих стихах давший удивительно верный и беспощадный портрет эпохи. Вместе с тем это был человек, исполненный гордого самоуважения ("Ни перед кем главу не приклонял", - замечает, например, В. А. Оленина) и обладавший незаурядной волей ("...твердой воли и терпения у него был запас огромный, удивительный", - пишет М. Е. Лобанов). Наконец, это был человек, по-своему, но весьма активно участвовавший в литературной и общественной борьбе - постоянно, на протяжении десятилетий. И все это уживалось в нем с невозмутимым спокойствием, видимым равнодушием к делам и заботам дня, откровенным недоверием к каким бы то ни было надеждам и стремлениям, а также с многочисленными анекдотическими "странностями", которые Крылов и не думал скрывать.
Вот этот-то непонятный окружающим скептицизм и забавные чудачества в воспоминаниях о поэте зачастую выходят на первый план, заслоняя очевидную, но трудно постижимую суть крыловской натуры - ее колоссальный духовный потенциал. Из неумения, а порою нежелания, видеть истинные мотивы поведения Крылова возникла и развилась "крыловская легенда".
Воспринимая личность поэта в совершенно отчетливой исторической перспективе, мы сегодня можем гораздо увереннее, чем люди, лично знавшие баснописца, судить о "загадке" его жизни. Сегодня возможно достаточно определенно наметить связь судьбы Крылова с важнейшими духовными проблемами эпохи и, исходя из этого, заново осмыслить мемуарный материал, который нам оставили современники поэта.
II
Весьма скупо, по все же охотнее, чем о других этапах своей жизни, Крылов рассказывал о своем детстве.
Первым, кто записал рассказ Крылова о его ранней поре, был Пушкин. Запись эта имела прямое отношение к работе Пушкина над "Историей Пугачева". Всего несколькими чертами, которые Крылов мастерски отобрал, а Пушкин сумел оценить и передать читателю, обрисованы и обстановка в осажденном Оренбурге, где находился с матерью малолетний Крылов, и характер будущего поэта.
В пушкинской "Истории Пугачева" фигурирует капитан Андрей Прохорович Крылов, отец Ивана Андреевича. Судя по тому, что сообщают о нем историки и что явствует из документов его службы, это был мужественный и умелый офицер. В капитаны он выбился из рядовых. При этом остался бедняком, без всякого состояния и связей. Сохранилось весьма любопытное прошение Андрея Прохоровича на имя его генерала, где он жалуется на несправедливость начальства. Несмотря на долгую и самоотверженную службу, его всегда обходили чинами и награждениями. Можно предполагать, что именно обида заставила капитана Крылова бросить военную службу и определиться к штатским делам в должности председателя Тверского губернского магистрата.
Восьмилетнего сына своего Андрей Прохорович определил подканцеляристом в Калязинский уездный суд, а затем в Тверской магистрат. Поначалу мальчик лишь числился в службе, по вскоре ему пришлось и в самом деле являться в присутствие и переписывать бумаги. Много лет спустя Крылов, рассказывая об этом, сознавался, что был нерадивым чиновником. День и ночь занимаясь чтением, он часто пренебрегал ради книг службою. Между тем повытчик его был человек грубый и сердитый и не только журил его за пустые и бесполезные занятия, то есть за чтение, но, застав за книгою, иногда бивал его по голове и по плечам, а сверх того жаловался отцу, который также наказывал его. Впрочем, Андрей Прохорович оставил в наследство сыну сундук с книгами. По тем временам в чиновничьей среде даже небольшая библиотека была редкостью.
Отец умер, когда Крылову не исполнилось еще десяти лет. Существенную роль в воспитании мальчика сыграла его мать. В. А. Олениной Иван Андреевич говорил, что мать его была женщина неграмотная, но гениальная. О некоторых ее простых и мудрых приемах воспитания Крылов рассказывал писательнице Е. А. Карлгоф. Она выспрашивала Крылова о его ранних годах, составляя биографию Ивана Андреевича для детского журнала "Звездочка".
Тверские сверстники поэта не оставили достоверных воспоминаний о его детстве. Товарищи его игр могли быть сыновьями мелких чиновников и мещан - из этого круга тогда редко выходили люди образованные и пишущие.
Однако в Твери Крылов оказался связан и с иной средой. В богатом доме помещиков Львовых ему разрешено было слушать уроки домашних учителей. Можно не сомневаться, что сознание собственных незаурядных способностей и унизительное положение "кухаркиного сына" в немалой степени формировало характер юного Крылова. Воспоминания Е. Н. Львовой о том, как в доме "благодетеля" мальчика заставляли прислуживать за столом, следует сопоставить с рассказом С. П. Жихарева о встрече Крылова с Ф. П. Львовым (родственником тверских "благодетелей" и бывшим сотоварищем) в литературном мире Петербурга. По прошествии четверти века "кухаркин сын" сделался прославленным писателем и мог себе позволить иронически поглядывать на чиновного Ф. П. Львова, ставшего лишь автором посредственных стишков.
Видимо, та же редкостная уверенность в собственных силах позволила тринадцатилетнему Крылову, не спросись начальства, уехать из Твери в Петербург в намерении радикально изменить свою судьбу. Сохранился рапорт тверского чиновника, занимавшегося поисками пропавшего подканцеляриста: "...Пристав Никифор Иванов представил, что посылан он был от департамента в квартиру к подканцеляристу Ивану Крылову, который числился больным, для проведывания, есть ли ему от болезни облегчение, но и в квартире его не получил, от бабки его Крылова Матрены Ивановой ему приставу объявлено, что он подканцелярист Крылов отлучился отсюда в Санкт-Петербург в нынешнем году зимним временем, а которого месяца и числа, о том она на упомнит" {"Материалы для биографии И. А. Крылова". - "Северная пчела", 1846, No 292.}. Приказано было разыскать подканцеляриста Крылова и по этапу вернуть его в Тверь. Только тогда, когда до столицы дошел этот приказ, Крылов известил тверского наместника что поступил на службу в петербургскую Казенную палату и формально просил отставить его от прежней должности.
Вполне вероятно, что не по летам умный и бойкий на язык мальчик, к тому же сирота, нашел себе влиятельных покровителей. В числе их мог быть, например, С. И. Маврин, под началом которого состоял одно время Андрей Прохорович Крылов и который затем служил петербургским вице-губернатором и начальником Казенной палаты. В 1777 году с Андреем Прохоровичем Крыловым служил в Твери прокурором "верхней расправы" губернского суда Р. Е. Татищев. Ко времени поступления Ивана Крылова в петербургскую Казенную палату Татищев служил уже в столице и притом в учреждении, непосредственно связанном с Казенной палатой. И позднее Крылов был в дружеских отношениях с семейством Татищевых, в частности, с одним из младших братьев Р. Е. Татищева. Можно предполагать, что связи эти восходят еще к тверским временам.
Отрывочные мемуарные свидетельства, относящиеся к первым годам пребывания Крылова в Петербурге, говорят главным образом о его связях с театром. Несколько раз повторяют мемуаристы крыловский рассказ о его первом драматическом сочинении - комической опере "Кофейница", - которую он в конце концов продал типографщику Брейткопфу. Другой повторяющийся рассказ - о чтении Крыловым его первой трагедии "Клеопатра" тогдашнему премьеру русского театра, замечательному актеру, режиссеру и переводчику И. А. Дмитревскому. Встречающиеся тут же воспоминания о дружеских - и притом достаточно тесных - отношениях мальчика-драматурга с прославленным актером позволяют догадываться о необычной судьбе юного Крылова в театральном миро столицы. Благодаря блестящему остроумию и очевидному поэтическому таланту провинциальный юноша быстро сделался любимцем актерской компании. Крылов близко сходится и с другими выдающимися людьми петербургской сцены - в частности, с П. А. Плавильщиковым и С. Н. Сандуновым. В течение пяти-шести лет он становится автором нескольких оригинальных драматических сочинений и переводов. Директор императорских театров П. А. Соймонов явно покровительствовал начинающему автору, одобрил его пьесы и заказал ему перевод французской оперы. Кроме того, будучи также начальником Горной экспедиции, Соймопов берет Крылова к себе на службу.
Однако столь счастливо начавшиеся отношения Крылова с театром вдруг резко обрываются.
В мемуарах Глинки, Плетнева, Греча мы находим отголосок устного предания, объясняющего предысторию весьма громкого общественного скандала, которым закончилась ссора молодого Крылова с театральным начальством.
Мемуаристы упоминают о том, что приехавший в столицу Крылов сблизился со знаменитым драматургом Я. Б. Княжниным, пользовался его расположением и даже жил у него в доме, а затем написал комедию "Проказники", в которой изобразил его литературным вором (дав ему имя Рифмокрад) и представил в самом неприглядном виде его семейную жизнь. Вполне вероятно, что покровительство и наставления Княжнина могли стать тягостны для Крылова, жаждавшего независимости и не желавшего долго ходить в учениках. В такой ситуации любое неосторожное слово Княжнина, неудачная шутка по поводу приниженного положения молодого писателя в театре могли прозвучать для Крылова как кровное оскорбление. Но во всей этой истории важно не только то, о чем говорят мемуаристы, по - не менее - то, о чем они умалчивают, о чем по знают или не смеют сказать.
Дело в том, что, сочинив своих "Проказников", Крылов прямо принес их Соймонову. Генерал поначалу пьесу одобрил. Однако вскоре к нему пришел Княжнин, которому каким-то образом стало известно об оскорбительной комедии. Он потребовал от Соймонова не допускать крыловский "пасквиль" на сцену. Соймонов пригласил Крылова и сказал, что не позволит на театре "личностей". По всему видно, что разговор этот окончился начальственным гневом. Соймонов отменил постановку других крыловских пьес, в том числе и тех, для которых уже была написана музыка. У Крылова отобрали разрешение на бесплатное посещение спектаклей. Обо всем этом мы узнаем из поразительного документа - письма-памфлета, адресованного Крыловым Соймонову. Письмо это Крылов размножил, и в списках оно разошлось в публике. Весьма дерзкий, издевательский тон, в каком губернский секретарь Крылов позволяет себе разговаривать с генералом Соймоновым, по тем временам, конечно же, был вещью неслыханной. Столь же смелой была мысль восемнадцатилетнего юноши в своем споре с театральным начальством апеллировать к публике. Говоря об отвергнутых Соймоновым своих пьесах, Крылов заявляет: "...Я твердое предприял намерение одной публике отдать их на суд. А как я некоторым образом должен ей дать отчет, почему мои творения не приняты на театр, то я думаю ваше превосходительство, дозволите милостиво припечатать мне сие письмо при моих сочинениях..." {И. А. Крылов. Соч. в 3-х томах, т. III, M., 1946, с. 341. В дальнейшем все ссылки на сочинения Крылова даны по этому изданию.} Разумеется, Крылов прекрасно знал, что опубликовать издевательское письмо Соймонову ему никто но позволит. Но сама эта ироническая угроза демонстрировала готовность юного писателя любой ценой отстаивать свою независимость и достоинство.
В связи с таким настроением юного Крылова только и можно вполне понять его беспощадную и на первый взгляд недопустимо жестокую борьбу с Княжниным. Если театр представлялся Крылову "школой нравов", то писатель - в особенности писатель-драматург - учителем нации. Княжнин в 1780-х годах претендовал на роль первого драматурга эпохи. Однако в своем творчестве Княжнин разрушал тот строгий стиль драматической "притчи", который создал Сумароков и которому во многом следовал в своих ранних драматических сочинениях Крылов. Помимо того, Княжнин по натуре не был проповедником и бойцом, его личность явно не совпадала с тем идеальным образом писателя, который сконструировала просветительская литература. Вот потому-то деятельность Княжнина и могла представляться Крылову не только бесполезной, но вредной и прямо враждебной делу истинного просвещения.
Разумеется, способ действий Крылова надо оценивать исторически. Людям XVIII века свойственны были крайности - как в их стремлениях, так и в привязанностях, и во вражде. Сатира "на лицо" но считалась тогда чем-то зазорным, но была излюбленным литературным приемом, пронизывавшим всю литературную борьбу того времени. Учитывая это при оценке моральной стороны поведения Крылова, следует также принять во внимание, что на стороне дерзкого "мальчишки" в его конфликте с Княжниным оказались многие видные деятели тогдашней русской словесности и театра. В частности, столь зрелый и достойный человек, как И. А. Дмитревский, по утверждению Княжнина, но только одобрил, но и собственноручно правил "Проказников".
Тотчас после ссоры с Княжниным и Соймоновым Крылов бросает службу и становится профессиональным писателем.
"...Во время юности Крылова, - замечал в статье о баснописце В. Г. Белинский, - бросить службу и жить литературными трудами, весьма скудно вознаграждавшимися, завести типографию и быть вместе и автором, и почти наборщиком своих сочинений - это означало не прихоть, а признак высшего призвания" {В. Г. Белинский. Иван Андреевич Крылов, - Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. VIII. М., 1955, с. 588.}.
III
нанесенное им генералу Соймоyову, стало лишь началом длинного ряда поступков, которые в совокупности складываются в удивительное по своей политической и литературной дерзости поведение.
В 1789 году двадцатилетний Крылов на средства издателя и литератора И. Г. Рахманинова, известного переводчика Вольтера, печатает сатирический журнал "Почта духов". В этом ему содействует молодой писатель А. И. Клушин.
Племянник Рахманинова, С. П. Жихарев, в "Записках современника" передает свой разговор с Крыловым и Державиным о литературных связях своего дяди. Для нас в рассказе Жихарева весьма важна одна переданная им фраза Державина: "Да, кстати, о Клушине: скажите, Иван Андреевич, точно ли Клушин был так остер и умен, как многие утверждают, судя по вашей дружеской с ним связи?" Этот вскользь брошенный Державиным вопрос дает полное понятие о репутации молодого Крылова в литературном мире Петербурга. Мнение о достаточно известном тогда писателе Клушине - его стихи и повести появлялись в журналах, на столичном театре шли многие его пьесы - в конце концов, определялось в литературной среде именно дружбой его с Крыловым. Такая дружба уже сама по себе давала патент на ум и "остроту".
Что касается политической репутации Крылова тех лет, то мы напрасно стали бы искать прямых указаний на этот счет в воспоминаниях современников. Даже и много лет спустя политические "заблуждения" молодого Крылова выглядели не столь невинно, чтобы о них можно было говорить вслух. Единственное, пожалуй, исключение тут - упоминание о крыловской "Почте духов" в "Секретных мемуарах" Карла Массона, служившего секретарем у великого князя Александра Павловича в конце екатерининского царствования. Книга вышла на французском языке в Париже. В ней Массон называет крыловский журнал периодическим изданием, "самым колким из всех, какие когда-либо осмеливались публиковать в России". При этом секретарь внука Екатерины, будущего Александра I, ошибочно называет автором "Почты духов" А. Н. Радищева, о книге которого он наслышан. Тут существенна вовсе не степень осведомленности французского мемуариста, но представление о журнале Крылова в придворных сферах, где черпал свои сведения Массой. Кое-кто здесь равнял "Почту духов" с крамольным "Путешествием из Петербурга в Москву". И на то были некоторые основания - обе книги роднит моральный и политический радикализм их авторов. Хотя Крылов и не проповедовал революцию, как Радищев, но сатира его столь остра, обличения столь беспощадны, что крупнейшие отечественные филологи в течение нескольких десятилетий всерьез относились к свидетельству Массона, полагая возможным участие Радищева в составлении некоторых писем "Почты духов" {См.: "А. Н. Радищев. Материалы и исследования". М.-Л., 1936.}.
Первый крыловский журнал прекратил свое существование внезапно - на восьмом, августовском, номере. Быть может, тут сыграли свою роль события июля 1789 года - во Франции началась революция. Последний номер "Почты духов" получил цензурное разрешение только в апреле следующего года.
Впоследствии современник событий, известный библиограф и журналист В. Г. Анастасевич в своей записной книжке пометил: "Княжнин также был другом Ивану Андреевичу Крылову и едва ли оба не были в руках Степана Ивановича Шешковского, обер-полицмейстера... Ив<ан>, Андр<еевич> Крылов (служит в <нрзб.> департаменте) издавал "Почту духов" в 3-х частях. 3-я запрещена" {См.: Ю. М. Лотман. О третьей части "Почты духов" И. А. Крылова. - В кн.: XVIII век. Сб. 3. М.-Л., 1958, с. 511-512.}.
И. Г. Рахманинов, опасаясь преследований, покидает столицу и увозит типографию в свое тамбовское имение. В 1791 году Крылову удается основать собственную типографскую компанию, пайщиками которой становятся также Клушин и актеры Дмитревский и Плавильщиков. Компания получает наименование "Крылов с товарищи". В 1792 году Крылов и Клушин приступают к изданию журнала "Зритель", в 1793 году его сменяет журнал "Санкт-Петербургский Меркурий".
Об этой эпохе жизни поэта мемуаристы также не могли или не смели много говорить. Самое существенное из сказанного ими - несколько невнятных упоминаний о столкновениях Крылова-журналиста с верховной властью. М. Е. Лобанов, между прочим, сообщает: "Одну из моих повестей, говорил мне Иван Андреевич, которую уже набирали в типографии, потребовала к себе императрица Екатерина; рукопись не воротилась назад, да так и пропала".
Из документов, опубликованных уже в конце XIX века, известно, что в мае 1792 года по личному указанию фаворита императрицы и первого тогда сановника в государстве П. А. Зубова в крыловской типографии полиция произвела обыск. Искали повесть Крылова под заглавием "Мои горячки". Рукопись оказалась на руках у приятеля Крылова, капитан-поручика Преображенского полка П. М. Скобельцына. Отобрав повесть, полицейский чиновник доставил ее петербургскому губернатору, а тот - Зубову. Быть может, читала ее и Екатерина. Но какова дальнейшая судьба этой повести неизвестно. Что же касается напечатанных Крыловым в "Зрителе" восточной повести "Каиб" и сатирических "похвальных речей", то они резкостью тона и дерзостью политических выпадов не уступают и самым смелым письмам "Почты духов".
Возникает вопрос: отчего власти, пристально следя за деятельностью оппозиционера-литератора, не пресекли ее немедленно? Можно предполагать, что у Крылова и Клушина нашлись влиятельные заступники. В числе их, вероятно, была президент Академии наук и литературной Российской академии княгиня Е. Р. Дашкова. Она напечатала в "Российском феатре" - собрании лучших русских пьес, издание которого она сама задумала и сама осуществляла, - все пьесы Крылова (кроме первой его трагедии "Клеопатра"). По ее распоряжению с лета 1793 года "Санкт-Петербургский Меркурий" печатался в академической типографии. Но уже осенью того же года, когда разразился скандал из-за трагедии Княжнина "Вадим", напечатанной Дашковой в "Российском феатре" и сильно разгневавшей Екатерину, Дашкова впала в немилость и вскоре вынуждена была просить об отставке, а у Крылова и Клушина отняли их журнал.
Есть сведения, что Екатерина пожелала сама побеседовать с издателями "Санкт-Петербургского Меркурия". Видимо, следствием этой беседы и было прекращение литературной деятельности молодых писателей. В середине октября 1793 года Клушин подал просьбу о разрешении ему уехать на пять лет в Германию для продолжения образования. И как раз на октябрьском номере приостановилось издание журнала. До весны 1794 года Крылов и Клушин оставались в Петербурге. В марте и апреле были разосланы подписчикам два последних номера "Санкт-Петербургского Меркурия". В одном из них Крылов напечатал стихотворение "К счастию". Впоследствии библиограф И. П. Быстров, служивший вместе с Крыловым в Публичной библиотеке, рассказывал: "Однажды я принес к Ивану Андреевичу "Зрителя" и "Меркурия"... Я обратил внимание его на стихи "К счастию": "Иван Андреевич, за что это вы пеняете на фортуну, когда она так милостива к вам?" - "Ах, мой милый; со мною был случай, о котором теперь смешно говорить; но тогда... я скорбел и но раз плакал, как дитя... Журналу не повезло; полиция и еще одно обстоятельство... да кто не был молод и не делал на своем веку проказ"... Это подлинные слова Ивана Андреевича".
Редактором последних номеров "Санкт-Петербургского Меркурия" числился молодой литератор И. И. Мартынов. В своих записках он глухо упомянул об этом эпизоде: "Около половины сего <1793> года Клушин, по желанию его, уволен в чужие края. Императрица Екатерина Великая пожаловала ому на сие путешествие жалованье за пять лет вперед, по 300 рублей, всего 1500 рублей, и с тех пор он, неизвестно мне, куда уехал, а Крылов также уехал к какому-то помещику в деревню. Таким образом, издание "Меркурия" легло на меня" {И. А. Мартынов. Записки. - В кн.: "Памятники новой русской истории". Сб. исторических статей и материалов, издаваемый В. Кашпиревым, т. II. СПб., 1872, отд. II, с. 88.}.
Клушин получил деньги и напечатал по этому поводу благодарственную оду императрице. Крылов, видимо, денег не брал и отправился в провинцию. Молодого писателя постигла суровая кара - ему запрещено было заниматься его кровным делом. Правда, его не сослали, не посадили в крепость. Но на то были особые причины. Прежде всего - вскоре после суда над Новиковым императрица, вероятно, не хотела нового громкого процесса. Во-вторых, - и это еще важнее - Крылов но призывал к бунту, как Радищев, он не состоял в связи с тайным масонским орденом, как Новиков. Он всего лишь язвил, издевался над порядками в стране и над самой верховной властью. Преступление его было явным, по судить за него оказалось крайне затруднительно. Ведь открыто принять его сатирические фантазии на свой счет значило удостоверить их сходство с действительностью. Вместе с тем просто упрятать Крылова в каземат без суда и следствия также было неудобно - в свои двадцать четыре года он уже пользовался в столице значительной известностью. И не только в актерском и литературном мире. Плетнев говорит о молодом Крылове: "Ему не было уже чуждо и высшее общество столицы..."
В. А. Оленина говорит о дружбе Крылова с Г. Р. Державиным и его первой женой.
А. И. Герцен в "Былом и думах" пишет о своем отце, И. А. Яковлеве, что тот уважал только двух писателей - Державина и Крылова. "Державина за то, что написал оду на смерть его дяди, князя Мещерского, Крылова за то, что вместе с ним был секундантом на дуэли Н. Н. Бахметева" {А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 8. М.. 1956, с. 88.}. Приглашение в секунданты предполагает достаточно близкие, приятельские отношения. Следовательно, Крылов оказался своим человеком в кругу блестящих гвардейских офицеров - и Яковлев, и Бахметев служили в Измайловском полку. Первый впоследствии стал известным московским барином, второй - генералом.
Адмирал Ф. П. Литке в своих записках и неопубликованном дневнике упоминает о давнем знакомстве Крылова и своего дяди Ф. И. Энгеля {Архив АН СССР ЛО, ф. 34, он. 1, No 2. Дневник Ф. П. Литке,}. В конце 1780-х годов Ф. И. Энгель - гвардейский офицер, служивший в штабе генерал-аншефа князя И. В. Репнина. У того же Репнина в начале 80-х годов состоял на службе и ближайший приятель Крылова А.И. Клушин.
На протяжении долгого времени Репнин принадлежал к "партии наследника". В близких отношениях с "малым двором" Павла Петровича находились и офицеры братья Бенкендорфы. С семейством одного из них - И. И. Бенкендорфа - Крылов был дружен много лет.
упомянутый уже адмирал Литке. Имя В. Е. Татищева встречается в письме Крылова госпоже Бенкендорф в 1795 году.
Таким образом, Крылов был связан в Петербурге с довольно широким кругом гвардейских офицеров. Некоторые из них в царствование Павла сделали головокружительную карьеру. Так, Энгель стал статс-секретарем императора, а приятель Крылова Преображенский офицер П. М. Скобельцын, перескакивая через чины, в два года из капитан-поручика сделался генералом и шефом полка.
В воспоминаниях современников мы находим указания на то, что Крылов и сам был лично знаком с наследником престола и его женой. Плетнев говорит, что Крылов был рекомендован в секретари князю С. Ф. Голицыну императрицей Марией Федоровной. Произошло это в начале 1797 года - вскоре после вступления Павла на престол. Должпо быть, новая императрица знала Крылова и прежде, если рекомендовала его в личные секретари столь высокопоставленному лицу, каким в тот момент был Голицын.
"Клеопатра". Произошло это, вероятно, в начале 1797 года в Москве.
Поднесение "Клеопатры", сюжет которой мог явно ассоциироваться у современников с нравами двора Екатерины, было уместно тогда, когда воспоминание о екатерининской эпохе оставалось еще достаточно свежо, а Павел еще не оттолкнул от себя своих просвещенных почитателей.
"Почту духов" заметили и читали при дворе. И особенно пристальное внимание в этом кругу должна была привлечь появившаяся на страницах журнала фигура "юноши, вступающего на царство", то есть наследника престола. О нем говорится, что он был несправедливо лишен своих царственных прав. Хотя Крылов уверял своих читателей, что дело происходит в столице Великого Могола, читатели прекрасно понимали, что подразумевается тут Петербург. Можно предполагать, что молодой публицист, посмевший выступить в защиту обиженного наследника престола, "российского Гамлета", пользовался сочувствием сторонников Павла. Сближение Крылова с "партией наследника" - косвенным образом на это указывает запись Погодина и сведения, сообщенные Плетневым, Литке и другими мемуаристами, - может кое-что объяснить в загадочной истории молодого писателя. В конце 1780-х и начале 90-х годов значительная часть радикальной оппозиции екатерининскому режиму строила свои политические планы в расчете на близкую смену монарха. В Павле надеялись обрести истинно просвещенного государя, готового взяться за перестройку общества на новых началах, разумных и гуманных. Надо сказать, что для таких надежд были известные основания. Павел Петрович в молодости представлялся современникам вовсе не тем человеком, каким его увидели на престоле. В глазах оппозиции, безусловно, в пользу наследника говорила его явная ненависть к екатерининским порядкам. Сочувствие вызывало и его опальное положение при дворе императрицы.
Представляется весьма вероятным, что просветительские иллюзии молодого Крылова выросли не на пустом месте, но в значительной степени были связаны с надеждами на просвещенное правление Павла.
Реальность павловского царствования, сокрушив эти надежды, предопределила и тот резкий внутренний перелом, что повернул и жизнь, и творчество Крылова в совершенно новое русло.
IV
Чем сильнее было увлечение Крылова просветительскими идеями, чем глубже была его вера, в возможность разумного преобразования тогдашней русской жизни, тем острее и болезненнее оказалось разочарование. Сомнения в осуществимости великих целей, провозглашенных учителями-философами, вероятно, зрели в нем постепенно. Взрослея, он ясное видел, что жизнь никак не хочет подчиниться литературе, а люди слишком часто поступают вопреки собственным намерениям и здравому смыслу. Политические события павловского царствования подтвердили худшие опасения.
С середины 1790-х годов Крылов надолго отдаляется от общественной и литературной жизни столицы, уходит из литературы, почти ничего не пишет и живет главным образом в провинции. Он становится карточным игроком, затем поселяется в качестве "компаньона" в доме богатого вельможи князя С. Ф. Голицына, потом служит при Голицыне чиновником в Риге.
гребне литературного успеха и известности, став наряду с первыми писателями эпохи, Крылов в свои двадцать пять лет перестает писать и явно вынужден вновь погрузиться в безвестность, вернуться в разряд обыкновенных, заурядных людей. И эти резкие, эти отчаянные действия наперекор самому себе - своим недавним намерениям, своему призванию - обнаруживают масштабы той духовной драмы, которую пережил он в те годы.
И об этом периоде крыловской жизни мемуаристам мало что известно. Сам Иван Андреевич поведал о "годах странствий" лишь несколько "анекдотов". Один из них - самый характерный - он, видимо, повторял особенно часто, и анекдот этот приведен в воспоминаниях современников о Крылове несколько раз. Речь идет о том, как, живя в поместье Татищева, поэт задумал "испытать быт первого человека", то есть дикаря.
Его эксперимент продолжался до тех пор, пока не вернулся хозяин имения. Тогда Крылову пришлось вновь покориться общественным приличиям.
Очевидно, за этой явно шутливой попыткой Крылова вернуться к "естественному состоянию" стоит многое. Тут далеко не просто причуда. В. А. Оленина, рассказывая об этом эпизоде, заметила: "Трудно было быть беспритворнее оригиналом, как был Крылов, ибо все пробы он на себе делал". Действительно, едва ли не центральной чертой крыловской натуры было соединение в одном человеке достаточно высоких духовных стремлений и сугубо трезвого, практического подхода к жизни, понимания того, что все системы и теории ничего не стоят, если их нельзя испробовать на себе. И эксперимент, проделанный Крыловым в имении Татищева, был для него не чем иным, как способом расстаться с одним из самых существенных представлений Просвещения - представлением о возможности освободить естественную, неиспорченную природу человека из-под коры цивилизации.
Тогда же, в середине 90-х годов Крылов насмешливо писал о поклонниках идиллического "золотого века":
Когда труды природы даром брали,
Когда ее вещам цены не знали,
Когда, как скот, так пасся человек.
Поверь же мне, поверь, мой друг любезный,
"Послание о пользе страстей"
Осознав постепенно практическую неосуществимость тех высоких идеалов, которые он хотел внедрить в русскую жизнь, Крылов со свойственной ему жестокой трезвостью теперь готов согласиться, что как ни плох его век, он, может быть, все-таки лучше всех предыдущих. Судя по всему, он теперь потов принять окружающую жизнь и с ней примириться. Но он при этом странным образом - и вполне добровольно - выбирает для себя в этой жизни такую роль, в которой было труднее всего прийти в согласие с ее порядками. Скитаясь по городам и весям без определенных занятий, живя приживалом в доме богатого вельможи, Крылов должен был весьма остро ощущать как раз разлад с действительностью, ощущать ее враждебность свободе и достоинству человека. Ясно, что истинного примирения между ним и его веком так и не произошло. Отказавшись от своих юношеских мечтаний, приняв свой жизненный удел как неотвратимую реальность, Крылов, тем не менее, с ним не смирился. Не на словах, но на деле он постоянно, день за днем, практически противопоставляет свою человеческую значительность и внутреннюю свободу - ничтожеству и несвободе уготованного ему в этой жизни "благополучного" существования.
Особенность крыловского поведения яснее вырисовывается при сравнении с тем, что делал в это время его ближайший друг и сотрудник А. И. Клушин. Тот, отправившись было за границу, задержался в Ревеле. Там он женился и некоторое время спустя вернулся в Петербург, поступил на службу театральным цензором. Показав себя человеком умным и деятельным, Клушин вскоре стал доверенным лицом директора театров. Он заведует репертуаром русской труппы, на сцене идут его новые пьесы. В своем "Дневнике чиновника" С. П. Жихарев передает слова Крылова о Клушине: "...Мы с ним были искренними друзьями до тех пор, покамест не пришло ему в голову сочинить оду на пожалование Андреевской лепты графу Кутайсову..." - "А там поссорились?" - "Нет, не поссорились, по я сделал ему некоторые замечания на счет цели, с какою эта ода была сочинена, и советовал ее не печатать из уважения к самому себе. Он обиделся и но мог простить мне моих замечаний до самой своей смерти..." В то время, когда Клушин благоденствует и сочиняет оду временщику, камердинеру Павла I графу Кутайсову, Крылов мыкается по чужим людям и, между прочим, пишет убийственную сатиру на императора - шутотрагедию "Трумф, или Подщипа".
жившим в доме детям, в том числе Вигелю. Мемуарист изображает Крылова человеком необыкновенно умным, но "холодным" - расчетливым и равнодушным к окружающим людям. Вигель рассказывает, как Крылов в присутствии своих сиятельных хозяев нередко "трунил над собою". Этот рассказ весьма характерен. Подобно большинству современников, писавших о Крылове, Вигель не оценил убийственной крыловской иронии, той иронии, благодаря которой "почтительные" насмешки над собою в его устах превращались и в насмешки над собственной почтительностью, и заодно в насмешки над своими "благодетелями". Так это было у Крылова всегда: "несерьезное" отношение к самому себе переходило в прямую издевку над той системой людских отношений, которую его с детства заставляли уважать.
И точно так же обстоит дело с крыловской "холодностью" и "равнодушием" к жизни и к литературе, о которых с недоумением пишут многие современники. В действительности все это было оборотной стороной его всегдашнего требования не терять "уважения к самому себе".
Мне чин один лишь лестен был,
Чин человека...
- писал молодой Крылов в послании Клушину.
До старости сохранив свой юношеский максимализм, он этой "холодностью", этим презрительным "равнодушием" отрицал враждебный ему жизненный порядок столь решительно, как это осмеливались делать лишь немногие.
V
В конце 1805 или в начале 1806 года Крылов возвратился в Петербург. Вскоре на столичной сцене с большим успехом пошли его новые пьесы. Сперва "Модная лавка", через полгода - волшебная опера "Илья-богатырь", еще через полгода - "Урок дочкам". Посетители литературных салонов, а затем читатели журнала "Драматический вестник" начали знакомиться с крыловскими баснями. В 1809 году увидел свет первый сборник "Басни Ивана Крылова".
многих мемуарных записей. Об этом "новом" Крылове будут вспоминать часто и охотно.
Знаменитый писатель, он вызывает у окружающих почтение - благодаря своему таланту. Знаменитый чудак, он вызывает у них улыбку - благодаря своим странностям.
Под пером мемуаристов забавными происшествиями оборачиваются едва ли не все события крыловской жизни. Многое в ней приобретает анекдотический оттенок. Дело тут, однако, совсем не в верхоглядстве или недомыслии людей, писавших о большом поэте и проглядевших серьезность и значительность его человеческой сути. Среди авторов воспоминаний о Крылове - первые писатели эпохи, признанные литераторы, известные мемуаристы, да и просто умные и внимательные люди. Вряд ли все они дружно проглядели в Крылове существенное и важное, говоря о пустяках. Нет, все эти бесчисленные свидетельства о забавных привычках, забавных суждениях и словечках, забавном поведении Крылова, этот бытовой и анекдотический характер воспоминаний о поэте - все это, несомненно, отражение некоего совершенно особенного жизненного стиля Крылова, в котором смешные странности и чудачества и были самым существенным, потому что в них-то и выражалась, в конце концов, серьезная суть его натуры. То, что в жизнеописании другого человека осталось бы незначительной частностью, в биографии Крылова выходит на первый план и оказывается именно знаком определенной жизненной позиции.
"Трудно найти человека, которого жизнь была бы до такой степени обогащена анекдотическими событиями, как жизнь Крылова, - замечает Плетнев. - По своему характеру, привычкам и образу жизни он беспрестанно подвергался тем случаям, в которых выражаются резкие особенности ума, вкуса, добродушия или слабостей". Всегдашняя пружина анекдотической ситуации - комически обнаженные, сжатые до нелепости жизненные противоречия - стала самым заметным двигателем крыловских поступков. В "резких особенностях" его образа жизни давали себя знать непонятные окружающим, порой смущавшие их противоречия его натуры. Некоторые из современников видели, что эта цепь анекдотов, ставшая крыловской "биографией", есть именно косвенное отражение необычности и даже загадочности этого человека.
Исторический анализ жизни и творчества Крылова позволяет сегодня судить о подоплеке его "особенного" существования, о напряженности той непрестанно продолжавшейся внутренней работы, следствием которой были, между прочим, и крыловские "странности". Разумеется, материалом такого анализа необходимо становится и свод воспоминаний современников о Крылове.
и противоречиями также рассказывают нам о своем герое. За противоречиями мемуаров порой ярче проглядывает историческая реальность, чем в сообщаемых ими фактах. Однако в крыловском случае бросается в глаза необычайное - хочется сказать подозрительное - единодушие, норой даже единообразие в изложении мемуаристами своих сведений о Крылове. Авторы воспоминаний нередко буквально повторяют одни и те же анекдоты, одними и теми же словами описывают характерные черты облика и поведения знаменитого баснописца. Это повторение каких-то основных фактов, черт, подробностей, раздающееся с разных сторон, показывает, насколько существенны эти факты и подробности в представлениях современников о Крылове. Такое "однообразие" воспоминаний весьма характерно и многозначительно. Похоже, что речь идет не о живом человеке, изменчивом и многообразном, но о литературном персонаже или театральной роли.
Перечень чуть ли не всем ведомых и чуть ли не всеми повторяемых "особенностей" крыловского стиля жизни являет нам и то, что мемуаристы относят к достоинствам и доблестям Крылова, и - гораздо подробнее - то, что они полагают его "человеческими слабостями". Суть тех крыловских качеств, в которых можно видеть черты великого писателя, - "веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться" (слова Пушкина о Крылове-поэте). Суть тех безобидных на первый взгляд странностей и "слабостей", благодаря которым Крылов слыл великим чудаком, - в явном пренебрежении некоторыми общепринятыми условностями, резком выпячивании прозаической стороны своей жизни, "низкого быта" - то есть как раз того, чем великий поэт, казалось, должен был пренебрегать.
Подробно обрисованные мемуаристами крыловские "слабости" - это в первую очередь его знаменитая лень, неряшество, неумеренность в еде.
Окружавшие его люди, конечно, видели, что менаду высокими стремлениями Крылова-поэта и достаточно странным образом жизни Крылова-чудака существует явное противоречие. Однако, будучи в своей поэзии мастером комических ситуаций, баснописец в глазах современников постепенно срастался с вымышленным им рассказчиком басен, сам становился как бы литературным персонажем. В конце концов этот персонаж получил даже свое собственное имя - "дедушка Крылов". Таким образом, внешне противоречие разрешалось в комическом ключе, в жанре анекдота: Крылов приобщался к литературе и растворялся в ней.
"крыловская легенда". Будучи не только ее героем, по и главным создателем, Крылов неизменно направлял сюжет "легенды" по определенному руслу, неизменно "задавал" свой собственный образ, диктуя окружающим его восприятие. Между прочим, он ввел в "легенду" фигуру своего антагониста - графа Хвостова. (Столь популярная в начале XIX века литературная маска Свистова или Графова сперва была придумана именно Крыловым.) Неумный чудак, плоский моралист и бездарный поэт должен был оттенять фигуру умного чудака, лукавого насмешника и искусного писателя. Воспоминания сохранили нам целую серию крыловских анекдотов о Хвостове.
"Крыловская легенда" была литературным выражением того неустранимого противоречия между личностью и средой, которое разрешалось в повседневных поступках, в образе жизни, в судьбе Крылова.
Читая свод воспоминаний о Крылове, мы рядом со свидетельствами лености и сонливости поэта находим столь же убедительные рассказы о том, каким живым и деятельным "лень" странным образом соединялась с постоянной и напряженной духовной работой... Он писал басни - писал их довольно много, иногда по две-три в месяц. Кроме того, как удостоверяют очевидцы и подтверждают черновики, он работал над стихами весьма упорно, перебирая нередко десяток вариантов одной строки. Правил он басни и от одного издания к другому, а издания выходили часто - в среднем каждые три-четыре года. Крылов много читал - и старых писателей, и новинки. Он знал несколько- языков - французский, итальянский, немецкий. В возрасте пятидесяти лет выучился древнегреческому языку и читал в подлинниках Гомера, Плутарха, Геродота, Платона. Затем стал учиться читать по-английски.
или дома - за романом, в разговорах с приятелями. К обеду отправлялся в Английский клуб, где оставался отдохнуть, оттуда ехал в гости, а иногда сперва в театр, а оттуда уже в гости и домой. Возвращался к ночи, часто за полночь.
Тот же Плетнев, который уверяет, что неподвижность была первой потребностью Ивана Андреевича, рассказывает, с какой охотой отзывался он на приглашения: "...Не было человека менее спесивого на зов, как наш поэт... Он почитал себя в отношении к другим какою-то общею, законною добычею". Как явствует из мемуаров современников, Крылов был посетителем едва ли не всех литературных салонов и кружков Петербурга 1800-1840-х годов.
И если повсюду, где являлся поэт: в Английском клубе, в литературном собрании, в великосветской гостиной, на приятельском обеде, - являлся он грузным, сонным, а то и просто спящим, то нельзя не видеть, что эта сонливость была для него некой формой общения с окружающими, ответом на постоянное внимание к его особе. "...Был скрытен, особенно если замечал, что его разглядывают, - пишет В. А. Оленина. - Тут уж он замолкал, никакого не было выражения на его лице и он казался засыпающим львом".
Крылов был человеком завидного здоровья и обладал прекрасным аппетитом. Но свою способность поглотить двойной или тройной обед он тоже явно выставлял напоказ, как и прочие свои "слабости". Он не только много ел, он чрезвычайно много говорил о своем "обжорстве" и вообще о еде. В характерных воспоминаниях Н. М. Еропкиной перед нами развертывается своего рода блестящий спектакль, в какой умел и любил превращать Крылов всякий званый обед, даваемый в его честь. И недаром здесь же приводятся рассказы Крылова о таких как будто значительных событиях его жизни, как знакомство с царским семейством или - тем более - его литературный юбилей, рассказы, которые сводились к описанию поданных за обедом блюд. За добродушной шутливостью опять же проступает невнятная мемуаристке безжалостная крыловская ирония.
К началу 1800-х годов относится неоконченная комедия Крылова "Лентяй", герой которой, испытывая отвращение к служебным и прочим делам, целые дни проводит в постели. Тогда же были написаны фарсовые пьесы - шуто-трагедия "Трумф, или Подщипа", комедия "Пирог", волшебная опера "Илья-богатырь", - в которых Крылов комически обыгрывает низкие страсти своих героев, прежде всего их зависимость от собственного желудка. Затем он начинает культивировать те же самые литературные мотивы в своем повседневном быту.
В биографии Крылова вошло, будто причиной его последней болезни стала съеденная им по неосторожности тяжелая еда. Сам он перед смертью якобы винился в этой неосторожности. Однако не так давно был найден следующий документ, опровергающий традиционную версию смерти Крылова: "Свидетельство. Дано сие в том, что состоявший на пользовании моем господин действительный статский советник и кавалер Иван Андреевич Крылов действительно страдал воспалением легких (Pnevmonia nota) и волею божию 9-го сего ноября нынешнего 1844 года помер от паралича в легких. В чем и удостоверяю. С.-Петербург, ноября 11-го дня 1844 года. Доктор медицины и коллежский асессор Ф. Галлер" {"Русская литература", 1967, No 1, с. 143.}.
Казалось бы, людям, близко знавшим Крылова, должно было стать известно, чем он болел и отчего умер. Но в глазах современников Крылова реальное в его биографии столь тесно переплеталось с легендарным, что часто они не отличали одно от другого.
VI
Необходимой составной частью "крыловской легенды" постепенно стало представление об "умилительной благонамеренности" Крылова и его дружбе с царским семейством. Рассказы о том, как благоволил к Крылову двор и как сам он был "предан престолу", подчас заслоняли воспоминания о гонимой авторе "Почты духов" и язвительном авторе "Трумфа".
Между Крыловым и царским двором в действительности существовали достаточно сложные отношения. Еще с середины 1800-х годов посредником в этих отношениях стал А. Н. Оленин - сановник и страстный любитель литературы, стремившийся быть представителем русской словесности у престола. Оленин, под началом которого Крылов служил в Публичной библиотеке, как мог заботился о придворной карьере баснописца. Для Крылова здесь, несомненно, главным были не чини, не ордена, по пенсия. Важнее было для него то, что в качество "придворного" поэта он оказывался на виду у всей столицы, у всей России, он становился лицом почти официальным. И вот, пользуясь этим своим весьма высоким положением, он мог тем нагляднее демонстрировать целому свету свое ироническое презрение к окружающей действительности, свое несогласие и несовместимость с ее приличиями, прежде всего светскими, придворными.
"неприличные". Суть крыловского поведения при дворе - некая ироничная двусмысленность. Он и тут как будто являет совершенную почтительность к власть имущим, но за нею постоянно кроется
Это ироническое отношение к правителям страны высказывалось не только в поведении Крылова, но - не менее отчетливо - и в его баснях. Вяземский писал: "Крылов был вовсе не беззаботливый, рассеянный и до ребячества простосердечный Лафонтен, каким слывет он у нас... Но во всем и всегда был он, что называется, себе на уме... Басни и были именно призванием его, как по врожденному дарованию, о котором он сам даже как будто не догадывался, так и по трудной житейской школе, чрез которую он прошел. Здесь и мог он вполне быть себе на уме; здесь мог он многое говорить, не проговариваясь, мог под личиной зверя касаться вопросов, обстоятельств, личностей, до которых, может быть, не хватало бы духа у него прямо доходить". Многие современники утверждают, что почти все или даже все крыловские басни были написаны по определенному поводу - как отклик на некий случай, как эпиграмма на некое лицо. Из указаний и намеков мемуаристов мы ясно можем видеть, что по крайней мере несколько басон воспринимались современниками как эпиграммы на правительство и верховную власть. Так, например, В. А. Оленина на экземпляре крыловских басен возле басни "Рыбья пляска" пометила: "Во время графа Аракчеева. Когда он <Крылов> сначала написал эту басню, было написано вместо последних четырех стихов:
Тут Лев изволил
В грудь лизнуть,
В дальнейший путь!
Ему приказано было переделать эдак".
Действительно, сохранившийся первый вариант басни оканчивался строками, повествующими о "пляшущих" на сковородке рыбах:
"Да отчего же, - Лев спросил, - скажи ты мне,
" -
"О, мудрый царь! - Мужик ответствовал, - оне
От радости, тебя увидя, пляшут".
Тут, старосту лизнув Лев милостливо в грудь,
Еще изволя раз на пляску их взглянуть,
{* И. А. Крылов. Соч., т. III, с. 172.}
И Крылов был вынужден переделать басню именно потому, что в фигурах царственного Льва и плута Мужика, поставленного старостой над "водяным народом", слитком очевидно угадывались Александр I и Аракчеев. Как явную сатиру на царя цензура запретила крыловскую басню "Пестрые овцы". Насмешки над царем и его окружением современники усматривали в баснях "Воспитание Льва", "Туча", "Булат" и других. Что касается цикла басен, связанного с событиями Отечественной войны 1812 года, то и здесь весьма важным моментом было ироническое развенчание Александра I и противопоставление ему Кутузова.
Современник рассказывает, что, когда императрица Мария Федоровна попросила поэта прочесть любимую его басню, Крылов выбрал "Листы и Корни" - заключенное в басне насмешливое сравнение "верхов" и "низов" в стенах царского дворца и высказанное прямо в лицо придворным и самой императрице, конечно же, приобретало резко иронический смысл.
Вообще народность, демократизм крыловской поэзии были явным вызовом существующему порядку вещей - прежде всего самодовольному чувству превосходства людей "просвещенных" над "простым народом". Всегдашняя крыловская издевка над несостоятельностью житейских представлений большинства образованных людей очень ярко проступает и в баснях 1812 года. В частности, крыловский "Волк на псарне" воспринимался читателями не только как сатира на завоевателя, но и как ироническое предостережение тем, кто, казалось, склонны были идти на мировую с Наполеоном. Ведь не кто иной, как Александр I, за пять лет до того заключил союз с французским императором и думал преуспеть в мировой дипломатической игре. Ухищрениям тонких политиков в данном случае противопоставлялось "простонародное", грубое действие. Именно как совет и дальше вести дело "попросту" воспринял басню Кутузов, читавший ее войскам после сражения под Красным.
"своего" поэта, в обществе он отнюдь не имел репутации "карманного стихотворца". Более того, молодые вольнодумцы, будущие декабристы, осуждая существующий порядок, видели в Крылове своего союзника. Среди нелегальной литературы, воспитывавшей революционный образ мыслей, был крыловский "Трумф". Шуто-трагедия разошлась по рукам во множестве списков. "...Ни один революционер не придумывал злее и язвительнее сатиры на правительство, - утверждал декабрист Д. И. Завалишин. - Всё и все были беспощадно осмеяны, начиная с главы государства до государственных учреждений и негласных советников" {Д. Завалишин. Записки. СПб., 1906, с. 105.}. Что же касается крыловских басен, то и в них нетрудно было обнаружить ироническую соль. "...Его каждая басня - сатира, тем сильнейшая, что она коротка и рассказана с видом простодушия", - писал А. А. Бестужев в 1823 году в статье "Взгляд на старую и новую словесность в России" {А. А. Бестужев-Марлинский. Собрание стихотворений. Л., 1948, с. 106.}. И несомненно, знаменитая реплика Загорецкого в "Горе от ума" относительно басенных насмешек "над львами, над орлами", которые "хотя животные, а все-таки цари", подразумевала именно крыловские басни. А. И. Герцен в одной из своих статей рассказывает, что в конце николаевского царствования некий цензор требовал запрещения ряда басен Крылова как произведений политически опасных.
В свои зрелые годы Крылов, конечно, уже не надеялся что-либо изменить в строе окружающей жизни, но при этом он и не мирился с ним. Пожалуй, лучше, чем кому-либо другому, политическое кредо Крылова было известно его ближайшему приятелю поэту Н. И. Гнедичу. По словам Гнедича, Крылов, "убеждаясь очевидностями", соглашался с тем, что "существующий порядок соединен с большим злом". Но при этом утверждал, "что другой порядок невозможен". Эта характеристика политических понятий Крылова верна лишь отчасти. Гнедич знал то, чего не знали многие другие, - ему было известно о беспросветном политическом пессимизме и скептицизме его "соседа". Но и Гнедич не понял иронической сути жизненной позиции Крылова: утверждая невозможность каких-либо изменений к лучшему, Крылов вместе с тем отнюдь не принимает наличествующие условия человеческого существования как достойные или хотя бы терпимые. Отнюдь нет; он ежеминутно противопоставляет себя этому заведенному порядку вещей, непрестанно оказывает ему своего рода сопротивление. И именно неприятием окружающей жизни объясняется острый интерес "хомяка" Крылова к событиям текущей политики. Этот интерес глубоко сказался в его баснях, а также и в некоторых странных на первый взгляд его поступках.
на площадь, а также В. А. Оленина, видевшая в тот день Крылова в доме своего отца, приписывают ему неодобрительные и даже резкие слова в адрес восставших. Но, во-первых, тут надо учитывать интерпретацию крыловских слов глубоко монархически настроенными мемуаристами. Во-вторых, Крылов наверняка не слишком верил в успех декабристов, как не верил и в благотворность задуманного ими переворота. Естественно, что в его отзывах о бунтовщиках звучали скептические ноты. Но гораздо важнее другое - реальное поведение Крылова на Сенатской площади. Он не увещевал дерзкую "чернь" и не объяснял народу законность присяги Николаю, как это делал в то утро Карамзин. Судя по тому, что рассказывает Лобанов, Крылов попал на площадь в разгар событий. В это время восставшие отбивали атаки правительственных войск, гремели залпы, в любую минуту мог разразиться жестокий бой. Как рассказывает Оленина, Крылову кричали из рядов: "Иван Андреевич, уходите, пожалуйста, скорей!" Но Крылов пробрался к самому каре, он смотрел на Кюхельбекера в военной шинели. Как ни мало мог он верить в успех восставших и, главное, в разумность их дела, но все же у него, радикала 1790-х годов, с тем порядком, который хотели свергнуть декабристы, были свои, старые счеты...
VII
Воспоминания о Крылове написаны по большей части литераторами, и потому мы чаще всего видим здесь его именно в кругу литераторов. Длинный ряд свидетельств этого рода открывают записки С. П. Жихарева, где перед нами только что вернувшийся в столицу Крылов, читающий в доме Державина и в квартире Шаховского свои первые басни. Тут же мы видим его в кругу театралов, актеров, драматургов.
Крылов - автор чрезвычайно популярных в первые десятилетия XIX века комедий - неизменно появляется на страницах театральных мемуаров эпохи.
"Арзамаса". Неверно было бы сказать, что он занимал промежуточную позицию между двумя литературными лагерями. Его позиция была совершенно самостоятельной и независимой. Он избрал в литературе свой, третий, путь. И мы находим в записках Жихарева свидетельства горячей привязанности к Крылову такого активного "беседчика", каким был князь Шаховской. А из воспоминаний Вигеля, Плетнева, Олениной, Вяземского явствует, что Крылов сделался своим человеком и в кругу арзамасцев. В частности, мы видим его среди завсегдатаев на литературных собраниях у Жуковского. И не кто иной, как Крылов, вступился за юного Пушкина, напечатав эпиграмму на критиков его поэмы "Руслан и Людмила".
Вместе с тем во всех литературных партиях у Крылова были и ожесточенные противники. И сам он порою выказывал свое ироническое отношение к теоретикам разных лагерей. Так, ужо в 1808 году Крылов пишет басню "Парнас", которую приняли на свой счет сторонники адмирала Шишкова. Когда в следующем году И. А. Дмитревский предложил принять Крылова в Российскую академию, "шишковисты" забаллотировали его кандидатуру - против нее голосовали тринадцать академиков, за - только два. Литературный скандал расширился и страсти закипели, когда К. Н. Батюшков, неизменный поклонник крыловской поэзии, обидевшись за баснописца, сочинил и пустил по рукам свое "Видение на брегах Леты". Здесь среди множества поэтов-классицистов, комически утопающих в водах забвения, один Крылов оказывается бессмертен. Батюшковское "Видение" было предвестьем будущей словесной войны между "Беседой любителей русского слова" и "Арзамасом". И весьма показательно, что в истории этого конфликта немалое место занял спор о Крылове.
Спор этот стал еще более актуален позднее - в середине 1820-х годов. Отголоски тогдашней острой полемики мы находим в воспоминаниях Лобанова и Плетнева. Подробно пишет о ней Вяземский. В это время творчество Крылова противопоставлялось уже не поэзии Сумарокова или графа Хвостова, как было прежде, по поэзии И. И. Дмитриева. И роли тут переменились: критические суждения о крыловских баснях высказывали теперь "карамзинисты". И резче всех - "арзамасец" Вяземский: "Крылова уважаю и люблю как остроумного писателя, по в эстетическом, литературном отношении всегда поставлю выше его Дмитриева... Скажу более, Крылова ценю выше казенной оценки так называемых его почитателей. Чему большая часть из них дивится в нем? Что выдало ему открытый лист на общенародное уважение? Плоскости, пошлости, вредящие его истинному достоинству". А в письме Пушкину осенью 1825 года Вяземский объяснял подоплеку своего литературного предпочтения - стиль Крылова он воспринимал как следствие определенной жизненной позиции. В позднейшем очерке о Крылове (добавление к статье "Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева", написанной в 1823 году) Вяземский упрекал автора басен "Сочинитель и Разбойник" и "Огородник и Философ" в некоей ложной тенденции. Вяземскому виделась в этих баснях уступка невежеству и чуть ли не поощрение гонений на литературу и науку. Нетрудно доказать, что иронический пафос этих, как и всех других, крыловских басен совсем иной. Суть его в характерном для эпохи разочаровании в просветительских иллюзиях, решительном отрицании всяческих "головных" теорий и злой издевке над неоправданной самоуверенностью разума. И сама ироническая острота этой насмешки показывает, как долго и как болезненно переживал Крылов свое разочарование в способности отдельных людей и всего общества, в котором он жил, согласовывать благие намерения и практические действия.
В жарком споре о Крылове наиболее принципиальным и последовательным оппонентом Вяземского стал Пушкин. В статье "О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова" Пушкин писал: "Конечно, ни один француз по осмелится кого бы то ни было поставить выше Лафонтена, но мы, кажется, можем предпочитать ему Крылова. Оба они вечно останутся любимцами своих единоземцев".
Суть иронического крыловского миросозерцания Пушкин оценил как никто. В отличие от Вяземского, этот скептический и сугубо "практический" - мужицкий - взгляд на вещи его не шокировал. В крыловском реализме Пушкин увидел спасительное недоверие к словам - теориям, мечтам, утопиям, - за которыми не стоит несомненная действительность. И не случайно в своей иронической поэме начала 1830-х годов, впервые столь широко вводившей в русскую поэзию "низкий быт", жизнь "как она есть", - поэмой этой был "Домик в Коломне" - Пушкин откровенно опирается и на крыловскую традицию. Мало того что в первоначальном варианте вступления к поэме на протяжении нескольких строф Пушкин несколько раз использует крыловские образы и обороты, тем самым отсылая читателя к крыловским басням, - вся поэма шутливо сопоставлена с притчей и заключена иронической "моралью". Отвечая здесь же на упрек Вяземского в адрес Крылова, чьи басни представляются ему "бранью из-за угла", Пушкин по-своему оценивает смысл иронической жизненной позиции:
Но издали и смейся то над теми,
То над другими. Верх земных утех
Из-за угла смеяться надо всеми.
И в другой своей иронической поэме "Езерский" Пушкин опять же несколько раз перефразирует и дословно цитирует крыловские строки.
Знаменательно упоминание Лобановым "обмолвки" Крылова, который на литературном обеде в лавке А. Ф. Смирдина поднял тост за Пушкина, хотя "по старшинству" следовало сперва назвать Жуковского. В то же время не только одобрение, но высокая степень уважения слышится в голосе Пушкина, когда в своем дневнике он передает смешной экспромт Крылова. По словам А. П. Керн, Крылов определил личность Пушкина одним словом: "гений". А Пушкин на вопрос Бестужева, почему в России нет гениальных писателей, отвечал: "Во-первых у нас Державин и Крылов..." Таким образом, к числу гениальных писателей из живых своих современников Пушкин относил лишь Крылова.
Надо сказать, что борьба вокруг поэзии Крылова имела не только литературный, но и общественный смысл.
В 1838 году, когда возникла мысль отметить семидесятилетие Крылова, тотчас обнаружились различия в понимании значения крыловского юбилея. Власти и "рептильные" литераторы желали превратить сочиненного ими же "благонамеренного" Крылова в назидательный пример для либеральной, строптивой словесности. Писатели пушкинского круга - Жуковский, Вяземский, Одоевский - увидели здесь возможность продемонстрировать общественное значение литературы. Речь шла о знаке высокого уважения не вельможе или полководцу, но поэту, достигшему всенародной славы одной лишь силой слова. Гречу и Булгарину, вознамерившимся взять на себя роль устроителей юбилея, пришлось вовсе отказаться от участия в его подготовке. Ни тот, другой не присутствовали на празднике. Впоследствии в своих мемуарах Грреч пытался изобразить скандальное неучастие в крыловском юбилее как простую случайность.
Обращаясь с торжественной речью к Крылову во время праздника, Жуковский счел нужным рядом с его именем поставить имя Пушкина. Разумеется, это не могло понравиться ни давнему врагу Пушкина министру просвещения Уварову, ни шефу жандармов Бенкендорфу. Имя Пушкина напоминало о достоинстве и независимости литературы. По распоряжению Уварова газеты не должны были ничего печатать о крыловском юбилее без особого разрешения. Когда же по случаю юбилея решено было выбить памятную медаль, Жуковскому пришлось вести долгую переписку с Бенкендорфом.
Тотчас после смерти баснописца общественная борьба вокруг его имени разгорелась снова. В "Северной пчеле" появились воспоминания Булгарина, который со свойственной ему наглостью набивался в ближайшие друзья к Крылову. В "Отечественных записках" Булгарину отвечал В. Г. Белинский. "...Подобные толки, - писал он, - напоминают всегда басню Крылова, в которой паук, прицепившись к хвосту орла, взлетел с ним на вершину Кавказа да еще расхвастался, что он, паук, приятель и друг ему, орлу, и что он, паук, больше всего любит правду..." {В. Г. Белинский. Иван Андреевич Крылов. - Полн. собр. соч., т. VIII, с. 587.}
то Плетнев, хотя и сдержанно, но настойчиво говорит о внутреннем неблагополучии судьбы Крылова: "Казалось, перед любознательным, тонким и светлым умом его открылись все пути к бесконечной деятельности литератора. Но он и своею поэзиею занимался только как забавою, которая скоро должна была наскучить ему. Безграничное искусство не влекло его к себе. Деятельность современников не возбуждала участия... Странное явление: с одной стороны, гений, по следам которого уже идти почти некуда, с другой - недвижный ум, шагу не переступающий за свой порог".
* * *
В русской литературе не много найдется писателей, чей личный обиход, весь образ жизни так непосредственно был бы связан с их творчеством, как это было у Крылова. Для него жестокий скептицизм, презрительная ирония стали вместе и стилем существования, и стилем творчества. Лукавая насмешливость его басен как бы продолжалась, прямо переходила в его поступки, тогда как его повседневное поведение и обычная манера говорить "притчами" и "апологами" естественно выражалась в его стихах.
для понимания творчества Крылова и для верной оценки его места в русской культуре той эпохи столь необходимо пристальное знакомство с личностью баснописца.
Появление первого свода воспоминаний современников о великом поэте в известной степени облегчит такое знакомство и еще раз укажет на истинные масштабы личности и творчества Крылова.