Н. М. ЕРОПКИНА
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ И. А. КРЫЛОВЕ
Иван Андреевич Крылов был старинным знакомым твоего дедушки. Не знаю, как это случилось, но в молодости Александр Михайлович Тургенев помог Крылову определиться учителем в семью кн. Голицына 1. Крылов до получения этого места бедствовал, и оказанная протекция явилась своего рода благодеянием, так как дала ему возможность развить свой талант. Вероятно поэтому Крылов, обращаясь к дедушке, говорил иногда: "Благодетель мой Александр Михайлович".
В свою очередь, Крылов оказывал дедушке покровительство в Публичной библиотеке, где служил и куда А. М. Тургенев частенько заглядывал.
Дружбы особой между ними не было, - они были скорее хорошие знакомые. Крылов хаживал к нам редко, но всегда к обеду и по приглашению. Я знала его уже стариком и не могу сказать, чтобы вид его был очень привлекателен. Одежда была всегда помятая и не особенно опрятная - в пятнах, лицо обрюзглое. Вся фигура походила на тушу, и я с трепетом смотрела всегда на кресло, когда грузно вваливался он в него. Но в глазах Крылова светился юмор, и загорались они насмешливым огоньком, когда он спорил или читал свои басни. Вероятно, в молодости был он много живее и интересней.
Появление его у нас происходило так: Александр Михайлович обыкновенно деловито заявлял: "Был у меня сегодня Крылов и, уходя, без обиняков напомнил: "А знаете, Александр Михайлович, ведь в этом году я у вас еще не обедал..." Отсюда логический вывод - следует пригласить, - что я и сделал на такое-то число".
Начинались хлопоты. Александр Михайлович был большой хлебосол, и у него была отличная кухарка Александра Егоровна, которая жила у него 45 лет; часто обедали у нас и без приглашения, но накормить Крылова всласть, - а дедушка иначе не допускал, - вызывало много забот.
Во-первых, нужно было пригласить подходящую компанию; во-вторых, готовить обед в тройном или четвертом количестве. Аппетит у Крылова был чудовищный, болезненный. Меню составлялось из самых тяжелых, сытных кушаний. Обедали тогда рано, в 5 часов. Крылов аккуратно появлялся в половине пятого. Перед обедом он неизменно прочитывал две или три басни. Выходило у него прелестно. Особенно удавалась ему лиса, которая напевала на особый лад. Вообще все звери говорили иначе, и выходило очень забавно. Только мораль читал Иван Андреевич своим голосом. Лучше всего выходила у него "Демьянова уха".
Приняв расточаемые со всех сторон похвалы как нечто обыденное и должное, Крылов водворялся в кресло - и все внимание его было обращено теперь на дверь в столовую. Если обед запаздывал, он осторожно заглядывал в свой великолепный брегет, - подарок царя или царицы, не помню, - а иногда доносился и звон часов. Александр Михайлович улыбался и нам подмигивал. Но вот наступала торжественная минута: лакомая дверь растворялась и раздавался голос Емельяна: "Обед подан".
Иван Андреевич быстро поднимался с легкостью, которой и ожидать от него нельзя было, оправлялся и становился у двери. Вид у него был решительный, как у человека, готового наконец приступить к работе. Скрепя сердце пропустив вперед дам, он первый следовал за ними и направлялся к своему месту. Он всегда сидел по правую руку от меня, а я помещалась, как хозяйка, против Александра Михайловича. За стулом Крылова уже стоял Емельян.
Емеля - Емельянушка - Емельян был киргиз-сирота, которого дедушка окрестил и вывез из Астраханской губернии, где был одно время губернатором. Емеля было его будничное имя; Емельянушкой называли его, когда были им довольны. "Иди спать, Емельянушка, - говорил ему по вечерам дедушка, - мне ничего больше не надо". В случае же недовольства или если поручали ему какое-нибудь серьезное дело, звали его Емельяном. Так и на этот раз Александр Михайлович обратился к нему пред обедом: "Смотри, Емельян, чтобы Иван Андреевич у меня голодным из-за стола не вышел..."
И вот Емеля бережно подвязывает Крылову салфетку под самый подбородок, а вторую расстилает на колени.
Я отлично помню этот последний обед Крылову. Была, уха с расстегаями, которыми обносили всех, но перед Иваном Андреевичем стояла глубокая тарелка с горою расстегаев. Он быстро с ними покончил и после третьей тарелки ухи обернулся к буфету. Емеля знал уж, что это значит, и быстро поднес ему большое общее блюдо, на котором оставался еще запас.
За обедом Иван Андреевич не любил говорить, по, покончив с каким-нибудь блюдом, под горячим впечатлением высказывал свои замечания. Так случилось и на этот раз. "Александр Михайлович, а Александра-то Егоровна какова! Недаром в Москве жила: ведь у нас здесь такого расстегая никто не смастерит - и ни одной косточки! Так на всех парусах через проливы в Средиземное море и проскакивают. (Крылов ударял себя при этом ниже груди.) Уж вы, сударь мой, от меня ее поблагодарите. А про уху и говорить нечего - янтарный навар... Благородная старица!"
Телячьи отбивные котлеты были громадных размеров, - еле на тарелке умещались, и половины не осилишь. Крылов взял одну, затем другую, приостановился и, окинув взором обедающих, быстро произвел математический подсчет и решительно потянулся за третьей... "Ишь, белоснежные какие! Точно в Белокаменной", - счастливый и довольный поведал он. Покончить умудрился он раньше других и, увидев, что на блюде остались еще котлеты, потребовал от Емели продолжения.
Громадная жареная индейка вызвала неподдельное восхищение. "Жар-птица! - твердил он и, обратившись ко мне, жуя и обкапывая салфетку, повторял: - У самых уст любезный хруст... Ну и поджарила Александра Егоровна! Точно кожицу отдельно и индейку отдельно жарила. Искусница! Искусница!.."
Но вскоре новая радость. Крылов очень любил всякие мочения. Дедушка это знал и никогда не забывал угодить ему в этом. И вот появились нежинские огурчики, брусника, морошка, сливы... - "Моченое царство, Нептуново царство!" - искренно радовался Крылов, как вишни проглатывая огромные антоновки.
Обыкновенно на званом обеде полагалось в то время четыре блюда, но для Крылова прибавлялось еще пятое. Три первых готовила кухарка, а для двух последних Александр Михайлович призывал всегда повара из Английского собрания. Артист этот известен был под именем Федосеича. Дедушка знал его еще по Москве, где служил Федосеич одно время у родственника нашего Павла Воиновпча Нащокина. В Английском собрании считался Федосеич помощником главного повара и давно бы занял его место, если бы не запой, которым страдал он, как многие талантливые русские люди.
Появлялся Федосеич за несколько дней до обеда, причем выбирались два блюда. На этот раз остановились на страсбургском пироге и на сладком - что-то вроде гурьевской каши на каймаке. "Ну и обед, - смеялся Александр Михайлович, - что твоя Китайская стена!"
Федосеич глубоко презирал страсбургские пироги, которые приходили к нам из-за границы в консервах. "Это только военным в поход брать, а для барского стола нужно поработать", - негодовал он, - и появлялся с 6 фунтами свежайшего сливочного масла, трюфелями, громадными гусиными печенками, - и начинались протирания и перетирания. К обеду появлялось горою сложенное блюдо, изукрашенное зеленью и чистейшим желе.
При появлении этого произведения искусства Крылов сделал изумленное лицо, хотя наверно ждал обычного сюрприза, и, обращаясь к дедушке, с пафосом, которому старался придать искренний тон, заявил: "Друг милый и давнишний, Александр Михайлович, зачем предательство это? Ведь узнаю Федосеича руку! Как было по дружбе не предупредить? А теперь что? Все места заняты", - с грустью признавался он.
- Найдется у вас еще местечко, - утешал его дедушка.
- Место-то найдется, - отвечал Крылов, самодовольно посматривая на свои необъятные размеры, - но какое? Первые ряды все заняты, партер весь, бельэтаж и все ярусы тоже. Один раек остался... Федосеича в раек, - трагично произнес он, - ведь это грешно...
- Ничего, помаленьку в партер снизойдет, - смеялся Александр Михайлович.
Непонятно, как мог он поглощать столько жира? Все прочие брали по небольшому кусочку, находили, что очень вкусно, но tresindigeste {Очень тяжело (фр.).}. Обыкновенно Александра Егоровна складывала остатки такого pate {Пирог (фр.).} в банку, закупоривала и долго потом подавала на закуску.
Наконец Крылов, утомленный работой, нехотя опускал вилку, а глаза все еще с жадностью следили за лакомым блюдом.
Но вот и сладкое... Иван Андреевич опять приободрился.
- Ну что же, найдется еще местечко? - острил дедушка.
Водки и вина пил он не много, но сильно налегал на квас. Когда обед кончился, то около места Ивана Андреевича на полу валялись бумажки и косточки от котлет, которые или мешали ему работать, или нарочно из скромности направлялись им под стол.
Выходить из столовой Крылов не торопился, двигался грузно, пропуская всех вперед. Войдя в кабинет, где пили кофей, он останавливался, деловито осматривался и направлялся к покойному креслу поодаль от других. Он расставлял ноги и, положив локти на ручки кресла, складывал руки на животе. Крылов не спал, не дремал - он переваривал. На лице выражалось довольство. От разговора он положительно отказывался. Все это знали и его не тревожили. Но если кто-нибудь неделикатно запрашивал его, - в ответ неслось неопределенное мычание. Кофея выпивал он два стакана со сливками наполовину. "Да, были сливки в наше время! - засмеялась Надежда Михайловна, - воткнешь ложку, а она так и стоит".
Чай мы пили в половине девятого, и к этому времени Крылов постепенно отходил. Он начинал прислушиваться к разговору и принимать в нем участие. Ужина у Александра Михайловича никогда не бывало, и хотя Крылов отлично это знал, но для очистки совести он все же, залучив в уголку Емельяна, покорно говорил ему: "Ведь ужина не будет?" Поело чая Иван Андреевич сдавался на руки Емеле, который бережно сводил его с лестницы и усаживал в экипаж.
Царская семья благоволила к Крылову, и одно время он получал приглашения на маленькие обеды к императрице и великим князьям. Прощаясь с Крыловым после одного обеда у себя, дедушка пошутил: "Боюсь, Иван Андреевич, что плохо мы вас накормили - избаловали вас царские повара..." Крылов, оглянувшись и убедившись, что никого нет вблизи, ответил: "Что царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался. Л я также прежде так думал - закормят во дворце. Первый раз поехал и соображаю: какой уже тут ужин - и прислугу отпустил. А вышло что? Убранство, сервировка - одна краса. Сели, - суп подают: на донышке зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да все так на мели и стоит, потому что супу-то самого только лужица. Ей-богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: быть может, нашего брата писателя лакеи обносят? Смотрю - нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? - не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. Тут вырвался он и двух рядом со мною обнес. Верно, отставать лакеям возбраняется. Рыба хорошая - форели; ведь гатчинские, свои, а такую мелюзгу подают, - куда меньше порционного! Да что тут удивительного, когда все, что покрупней, торговцам спускают. Я сам у Каменного моста покупал. За рыбою пошли французские финтифлюшки. Как бы горшочек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки - всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уж далеко. Что же это, думаю, такое? Здесь только пробовать дают?!
ними припрятана и не резаная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: "О поле, ноле, кто тебя усеял мертвыми костями?" И стало мне грустно-грустно, чуть слеза не прошибла... А тут вижу - Царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает... И что же? Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил - ведь жалованная. Хочу брать, а птица так не разрезанная и лежит. Нет, брат, шалишь - меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят - завидуют. А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели!
А сладкое! Стыдно сказать... Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят, - надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь, - смотришь, опять рюмка стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает.
Вернулся я домой голодиый-преголодный... Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено... Пришлось в ресторацию поехать. А теперь, когда там обедать приходится, - ждет меня дома всегда ужин. Приедешь, выпьешь рюмочку водки, как будто вовсе и не обедал..."
- Ох, боюсь я, боюсь, - прервал его дедушка, - что и сегодня ждет не дождется вас ужин дома... Крылов божился, что сыт до отвала, что Александра Егоровна его по горло накормила, а Федосеич совсем в полон взял.
- Ну, по совести, - не отставал дедушка, - неужели вы, Иван Андреевич, так натощак и спать ляжете?
В конце тридцатых годов исполнялось пятидесятилетие литературной деятельности Крылова. Он был бесспорно самым популярным писателем в России. Самобытный талант его, начиная с дворцов, покорил все слои общества. Он не только писал басни, но одновременно выковывал пословицы, которые еще при жизни его вошли в обиход русских людей.
Со всех сторон раздались голоса, предлагающие торжественно отпраздновать полувековой юбилей его. Таких юбилеев в России еще не праздновали и боялись, не встретится ли каких-нибудь препятствий со стороны властей. Но царская семья откликнулась одна из первых - опасаться было уж нечего.
В громадном зале Дворянского собрания состоялся торжественный обед, и публика была допущена на хоры.
Устроители знали маленькую слабость Крылова и решили устроить ему лукулловский обед. Столица дала все, что было у ней свежего и лучшего из провизии. Императрица предоставила свои царскосельские оранжереи со свежей зеленью и фруктами. Купцы наперерыв раскрывали свои лавки.
и тут проявилась. "А обед-то был - такого и не видывал. Икра свежая, зерно - великан, а балык, семга, как весенний снег, таяли... Все тут было. Беда только в том, что по усам текло, а в рот не попало. Вышло-то так, что я как бы угощал, а угостители мои кушали... Ведь мне все время кланяться и благодарить приходилось или выслушивать и ответ подготовлять. Да какая же уж тут еда, когда сердце желудок покорило. Хочешь к блюду приступить, а слезы мешают. Так и пропал обед - и какой обед!" - с грустью припоминал он через три года. "Хоть бы на дом прислать догадались", - доверительно поведал он Александру Михайловичу свою давнишнюю зазнобу.
"Вот все, что я помню о Крылове, - заявила Надежда Михайловна, - и как-то неловко, что все время пришлось говорить почти только об еде. Но не моя вина, что встречалась с ним только на обедах, да и познакомилась-то с ним, когда он был уже стариком <...>
"До обеда Иван Андреевич очень интересен. Говорит он всегда с неподдельным юмором, сыплет пословицами и прибаутками и отлично знает Россию и быт низшего офицерства, чиновничества и купечества. Во время обеда он занимателен: не каждый день встретишь человека, одаренного таким аппетитом. Винить его за это не приходится. Лучше покормишь его и его зверинец - Лису Патрикеевну, Кота Ваську, Журавля... смотришь, - новую басню выкормил. После же обеда, - добавлял Александр Михайлович, - Крылов пренеприятен: сидит и переваривает, а на лице блаженство. Удав удавом, да и тот на это время из скромности засыпает".
Близко сойтись, подружиться с Крыловым никому не удалось. Он все сторонился, ежился, уходил в себя и убегал от всякого сближения. Какое-то недоверие, какая-то боязнь людей. "И за это винить его я не могу, - говорил Александр Михайлович. - Слишком неудачлива была жизнь его в молодости, слишком много он вытерпел в годы, когда сердце отзывчивее. Печать недоверия легла на всю жизнь и от клейма этого на старости уж не избавиться.
Жаль! Иван Андреевич добрейший и честнейший человек. Всегда помогал он своим родственникам-беднякам, да и по сие время, не колеблясь, идет он навстречу каждому доброму делу".