В. Ф. КЕНЕВИЧ
РАССКАЗЫ ОБ И. А. КРЫЛОВЕ
I
Известно, что Крылов любил хорошо поесть и ел очень много. Садясь за стол в Английском клубе, членом которого он состоял до смерти, он повязывал себе салфетку под самый подбородок и обшлагом стирал с нее капли супа и соуса, которые падали на нее; от движения салфетка развязывалась и падала; но он не замечал и продолжал обшлагом тереть по белому жилету (который он носил почти постоянно) и по манишке. Каждого подаваемого блюда он клал себе на тарелку столько, сколько его влезало. По окончании обеда он вставал и, помолившись на образ, постоянно произносил: "Много ли надо человеку?", что возбуждало общий хохот в его сотрапезниках, видевших, сколько надобно Крылову,
II
Крылов относился в преклонных летах к литературе совершенно равнодушно, за что неоднократно упрекали его друзья и товарищи; но иногда и он произносил свои суждения над явлениями, противоречившими его ясному, широкому взгляду на дело. Так осудил он "Meditations" Ламартина1, рассуждение о басне Хвостова2, критику на пушкинского "Руслана"3. Суд его во всех трех случаях хотя резок, но верен. Но вот еще его суждение об одном из корифеев нашей журналистики тридцатых годов, переданный нам одним из слышавших его своими ушами.
Первые томы "Библиотеки для чтения" производили на публику живейшее впечатление и возбуждали горячие, иногда ожесточенные споры. Статьи Сенковского, как арии Рубини и Альбони, становились вопросом дня, за неимением других вопросов. Однажды у Олениных, после обеда, сидел Крылов с сигарою в зубах в кабинете хозяина в полусонном состоянии и, по-видимому, совершенно безучастно к тому, что происходило кругом. А между тем кругом собралась молодежь и горячо шумела по поводу какой-то статьи Сенковского.
Одни утверждали, что в своих предположениях, выводах, соображениях автор обнаруживает ум чуть ли не гениальный. Другие доказывали, что все эти предположения, выводы и соображения не что иное, как парадоксы. Последние победили, а первые, не желая уступить поля, предложили помириться на том, что автор человек очень умный, хотя у него ум парадоксальный.
- Вот вы говорите: умный, - сказал Крылов, на которого никто не обращал внимания, полагая, что он спит, - умный! Да ум-то у него дурацкий.
Тем вопрос и был порешен, по крайней мере, на этот раз.
III
Однажды на набережной Фонтанки, по которой он обыкновенно ходил в дом Оленина, его нагнали три студента, из коих один, вероятно, не зная Крылова, почти поравнявшись с ним, громко сказал товарищу:
- Смотри, туча идет.
- И лягушки заквакали, - спокойно отвечал баснописец в тот же тон студенту.
ИЗ ОЧЕРКА "ИВАН АНДРЕЕВИЧ КРЫЛОВ"
типографию с поручением разведать, не у него ли печатается эта книга, и прикрыл это поручение желанием узнать, как вообще печатаются книги. (Слышано от Н. И. Греча 1.)
"Стыдно сознаться, - говорил он впоследствии Н. И. Гречу, - я ездил по ярмаркам, чтобы отыскивать партнеров". Успех поощрял к игре: в короткое время он сделался обладателем капитала в 110 тысяч рублей ассигнациями.
Наконец, умудренный опытом, искушенный в превратностях жизни, он в 1806 году возвратился в Петербург... В Петербурге снова вспыхнула в нем страсть к театру, и результатом этой вспышки были две комедии, о которых современники отзывались с величайшею похвалою... Но эта страсть не вытеснила другой - он продолжал играть в карты. По-прежнему он отыскивал игроков, вмешивался в их сборища - но уже не был так счастлив, как прежде. Вместе с какими-то шулерами он был призван к генерал-губернатору, который объявил им, что они, на основании законов, подлежат высылке из столицы; обратясь же к Крылову, он сказал: "А вам, милостивый государь, стыдно. Вы, известный писатель, должны были бы сами преследовать порок, а между тем не стыдитесь сидеть за одним столом с отъявленными негодяями". Ему также грозило изгнание из столицы; по он отделался, пренаивно сказав: "Если бы я их обыграл, тогда бы я был виновен; но ведь они меня обыграли. У меня осталось из 110 тысяч - всего 5; мне не с чем продолжать играть". (Рассказ Н. И. Греча.)2
ИЗ "БИБЛИОГРАФИЧЕСКИХ И ИСТОРИЧЕСКИХ ПРИМЕЧАНИЙ К БАСНЯМ КРЫЛОВА"
Известно, что Крылов был к себе несравненно строже, чем его читатели: он по многу раз переписывал одну и ту же басню, всякий раз переделывал ее и удовлетворялся только тогда, когда в ней не оставалось ни одного слова, которое, как он выражался, "ему приедалось". Этого рода варианты дают богатый материал для изучения языка, и если бы впоследствии представилась надобность в специальном словаре к басням Крылова, то они нашли бы в нем видное место. Но надо заметить, что нередко, обрабатывая язык, поэт наш изменял многие оттенки мысли, подробности в сценах и картинах и таким образом придавал своему сочинению совершенно иной характер. Подобные варианты имеют еще большую важность: они иногда приводят к уразумению той задней мысли, которую поэт скрывал за своим вымыслом, или прямо намекают на современные явления<...>
<в басне "Старик и трое молодых"> выразилось недоверие, с которым Крылов во всю жизнь относился к медикам и их теориям <....> Это, впрочем, не мешало ему верить в симпатии и исполнять самые нелепые советы старух.
Уже в преклонных летах, но еще до выхода в отставку Крылов заболел рожей, которая поместилась у него на лице. Приглашенный поутру врач прописал ему лекарства и вечером, проезжая мимо дома Публичной библиотеки, пожелал взглянуть на своего знаменитого пациента. Что ж он увидел? Больной сидел на том же кресле, где он его оставил утром; но все его лицо было завешено красным сукном, в котором были прорезаны две дырочки для глаз. "К чему вы это делаете?" - спросил его доктор. "Да вот они говорят, что это помогает", - отвечал Крылов, указывая на каких-то женщин, сидевших в соседней комнате. Доктору стоило большого труда уверить его, что лекарства действительнее красного сукна. (Слышано от доктора, к которому Крылов обратился в этом случае.) <...>
Кёниг в своих "Очерках русской литературы" 1 <...> говорит, что Крылов в отношениях своих к гр. Хвостову уподоблялся этой Лисице <из басни "Ворона и Лисица"); он долго и терпеливо выслушивал его стихи, похваливал их, а потом "у довольного графа выпрашивал взаймы денег". К такому рассказу, ничем не подтверждающемуся, Кёнигу, вероятно, подал повод следующий анекдот, рассказанный Бантышом-Каменским со слов Дмитрия Ивановича Языкова2, слышавшего его от самого Крылова: "Однажды пришел к последнему приятель его Окладников) и уговорил Крылова отправиться вместе к гр. Хвостову. Посещение их чрезвычайно обрадовало неутомимого стихотворца. "Садитесь, господа, - сказал он в кабинете, - я прочту вам новое свое произведение". - "Нет, не сядем, - отвечал Ок<ладников> - пока не ссудишь ты меня двумястами рублями". Хвостов отговаривался. "Прощай", - сказал Ок<ладников> с досадою и пригласил Крылова последовать его примеру. "Останьтесь, выслушайте! - сказал хозяин еще с большим неудовольствием, - право, не будете раскаиваться". - "Дай двести рублей, - продолжал Ок<ладников>, - останемся". - "Дам, но выслушайте наперед". - "Нет, брат, не проведешь: дай двести рублей, а там читай, сколько тебе будет угодно". - "И вы останетесь у меня, будете слушать?" - "Останемся и будем слушать". Деньги отсчитаны, гости уселись у окна, близ двери, хозяин начал чтение с жаром, свойственным поэту. Долго продолжалось оно. Выведенный из терпения Ок<ладников> сказал на ухо Крылову: "Уйдем, право, нет сил!" Крылов советовал дождаться конца. Ок<ладников> удалился потихоньку, потом Крылов; но последний, вышедши, остановился за дверью, ожидая развязки. "Не правда ли, друзья, - произнес наконец стихотворец, прервав свое чтение, - что это стих гениальный! - и, не слыша ответа, оглянулся, вскрикнув с сердцем: - Ах, проклятые, они ушли!" Тогда Крылов бросился бежать, не оглядываясь назад" <...>
знакомство, пригласил его к себе и просил прочитать две-три басенки. Крылов артистически прочитал несколько басен, в том числе одну, заимствованную у Лафонтена. Вельможа выслушал их благосклонно и глубокомысленно сказал: "Это хорошо; но почему вы не переводите так, как Ив. Ив. Дмитриев?" - "Не умею", - скромно отвечал поэт. Тем разговор и кончился. Возвратись домой, задетый за живое, баснописец вылил свою желчь в басне "Осел и Соловей". Что все действующие лица этой басни и отношения между ними - намеки на действительность, в этом нельзя сомневаться; но мы находим подтверждение этому в следующем факте, записанном М. А. Дмитриевым. "Летом 1822 года, - говорит он, - несколько русских литераторов, в том числе Крылов, нанимали на общий счет дачу близ Руки (местность указана неверно). Иногда у них бывали чтения. В этом маленьком обществе Крылова пазывали "соловьем" ("Мелочи из запаса моей памяти", "Москвитянин" за январь 1854 г., стр. 191). Едва ли возможно сомневаться, что такое имя было дано ему на основании его басни. Сюда же, по словам М. А. Дмитриева, относится и стихотворение гр. Хвостова "Певцу-Соловью", для прочтения которого автор нарочно поехал на дачу; по поплатился за то, потому что слушатели беспрестанно прерывали чтение аплодисментами, уверив его наперед, что за каждый аплодисмент у них положено ставить бутылку шампанского. В "Полном собрании сочинений" гр. Хвостова мы нашли это стихотворение только не под тем заглавием, какое дает ему М. А. Дмитриев, а под другим: "Новоселье в Кириановке" {Кириановка - дача на четвертой версте по Петергофской дороге, принадлежавшая княгине Екатерине Романовне Дашковой; она назвала ее так во имя св. Кира и Иоанна, память которых празднуется 28 июня, в день восшествия на престол имп. Екатерины II. (Примеч. авт.)} (т. V, стр. 86), которое отнесено к июню 1822 года и было читано автором на даче 7 июня (примеч. 67), где, по словам гр. Хвостова, собирались не литераторы, а члены Английского клуба. Приводим 4-ю строфу стихотворения, относящуюся к нашему предмету:
Средь Кириановки смекали
Устроить на Руси Парнас,
И в вист и рокамболь играли.
Теперь, любезные друзья,
Приехал слушать соловья 3.
М. А. Корф указывает на факт, послуживший поводом к сочинению басни "Квартет". После преобразования Государственного совета в 1810 году "первыми председателями департаментов были: гр. Завадовский, Мордвинов, кн. Лопухин и гр. Аракчеев. Известно, что продолжительным прениям о том, как их рассадить и даже нескольким последовавшим пересадкам мы обязаны остроумною баснею Крылова "Квартет" <...>
<басня "Орел и Паук") изобразил судьбу Сперанского <...> 4
Поводом к сочинению этой басни <"Щука и Кот"> была известная неудача адмирала Чичагова, который должен был пресечь путь Наполеону через Березину, "Нельзя изобразить общего на него негодования", - пишет Вигель, - все состояния подозревали его в измене, снисходительнейшие кляли его неискусство и Крылов написал басню о пирожнике, который берется шить сапоги, т. е. о моряке, начальствующем над сухопутным войском <...>5
<"Лебедь, Щука и Рак") так часто применяли к различным коллективным учреждениям и преимущественно к Государственному совету, что наконец утвердилось мнение, будто она была вызвана несогласиями членов этого совета <...>
Покойный Н. И. Греч рассказывал нам, что эта басня ("Троеженец") написана была по поводу производившегося тогда в Сенате разводного дела Егора Борисовича фукса, который, разведясь с первою женою и не дождавшись окончания дела, возникшего по поводу его развода со второю, перешел из лютеранского вероисповедания в православное и вступил в третий брак. В общем собрании Сената, которое, по высочайшему повелению, рассматривало это дело не в очередь, кто-то из сенаторов сказал: "Что же нам рассуждать об этом? Крылов прежде нас решил дело!" Фукс очень был оскорблен появлением в печати басни и совершенно прервал знакомство с Гречем, редактором и издателем "Сына отечества" <...>
В своих "Воспоминаниях о И. А. Крылове" Булгарин рассказывает, что "один стихотворец (но не поэт), впрочем человек остроумный, выпустил в свет стишки, в которых говорит, что в литературе три великих баснописца и все трое Иваны: Иван Лафонтен, Иван Хемницер и Иван Дмитриев. Об Иване Крылове, уже наслаждавшемся полною славою, - ни помина!" Говорят, будто Крылов, оскорбленный таким невниманием, написал басню "Любопытный", в которой дал понять автору стихотворения, что он посмотрел козявок, мушек и проч., а слона-то, Ивана Крылова, не заметил6 <...>
По другим сведениям, поводом к сочинению этой басни послужил следующий случай: кто-то из приезжих в Петербург, посетив Кунсткамеру, за обедом у Авраама Сергеевича Норова с восторгом говорил об ее богатых коллекциях, останавливаясь на самых мельчайших предметах. На вопрос же, видел ли он слона, отвечал: "Виноват, слона я не заметил". Этот рассказ сообщен нам А. А. Куниным <...>
Рассказывают, и мы это слышали с разных сторон будто Крылов написал эту басню ("Туча") по поводу пожалования аренды псковскому губернатору во время всеобщего голода в этой губернии <...>
По словам Н. И. Греча, Крылов в образе Осленка <в басне "Апеллес и Осленок"> изобразил начинавшего тогда молодого писателя, Катенина, который однажды в библиотеке преважно сказал, что ему Крылов (который действительно раза два зазывал его к себе) надоел своими вечными приглашениями. У Греча в "Черной женщине" Катенин выведен на сцену под именем штабе капитана Закатаева (сведения эти сообщены Н. И. Гречем 10 ноября 1863 г.) <...>
По словам В. А. Олениной, басню эту ("Ягненок") Крылов написал для ее младшей сестры, Анны Алексеевны, когда она была еще ребенком <...>
<"Кошка и Соловей"> касалась самого чувствительного современного вопроса, - именно вопроса о цензуре. В ней он изобразил печальное состояние русской литературы, которая в те времена, в эпоху реакции, подвергалась невероятным цензурным стеснениям <...>
...Цензор, вообразив, что баснописец разумеет в ней (басне "Рыбьи пляски") путешествовавшего тогда по России императора Александра, положительно ее запретил. Это так оскорбило Крылова, что он в порыве негодования хотел было уничтожить свою басню, но уступил наконец просьбам своих друзей и переделал ее. (Слышано от В. А. Олениной.) Оказывается, однако же, что догадка цензора была не без основания. "Есть предание, - говорит Я. К. Грот, - объясняющее следующим образом происхождение басни "Рыбьи пляски". Во время одного из своих путешествий по России император Александр I в каком-то городе остановился в губернаторском доме. Готовясь уже к отъезду, он увидел из окна, что на площади приближается к дому довольно большое число людей. На вопрос государя, что это значит, губернатор отвечал, что это депутация от жителей, желающих принести его величеству благодарность за благосостояние края. Государь, спеша отъездом, отклонил прием этих лиц. После распространилась молва, что они шли с жалобою на губернатора, получившего между тем награду" <...>
Существует мнение, что Крылов написал эту басню <"Дикие Козы"> по поводу дарования конституции царству польскому и что император Александр, которому будто бы эта басня была представлена, крайне был недоволен баснописцем и, сказав: "Не ожидал я этого от старика", запретил ее печатать <...>
Крылов был иногда приглашаем на придворные маскарады. В 1836 году при дворе устраивался маскарад. Крылов был также в числе приглашенных. За несколько дней до маскарада он в мрачном расположении духа сидел после обеда у А. Н. Оленина. "Что с вами, дедушка?" - спросила Варвара Алексеевна, к которой Крылов питал глубокую привязанность {Рассказ подтвержден вполне В. А. Олениною. (Примеч. авт.)"Да вот беда: надо ехать во дворец в маскарад, а не знаю, как одеться". - "А вы бы, дедушка, помылись, побрились, оделись бы чистенько, вас там никто бы и не узнал". Шутка искренне любимой "фавориточки" (так называл Крылов Варвару Алексеевну) развеселила старика, но не уменьшила заботы. Мы слышали (и это вполне подтверждается Бантыш-Каменским), что разрешить трудную задачу, как одеться, удалось знаменитому трагику Каратыгину, который нарядил баснописца в костюм боярина-кравчего. Сообразно с этою ролью и написано нижеследующее стихотворение. Предварительно нужно заметить, что праздник было устроен по английскому обычаю. Кому достался кусок пирога со спрятанным в нем бобом, тот и был царем праздника.
К этому-то царю Крылов и обращает речь:
По части кравческой, о царь, мне речь позволь,
И то, чего тебе желаю,
И то, о чем я умоляю,
Желаю, наш отец, тебе я аппетита,
Чтоб на день раз хоть пять ты кушал бы досыта.
Да снова кушать бы вставал.
С ней к году, - и за то я, кравчий твой, берусь -
Ты будешь уж не боб, а будешь царь-арбуз!
Отец наш! не бери ты с тех царей примера,
Которые не лакомо едят,
И только лишь того и смотрят и глядят,
Чтоб были все у них довольны и счастливы;
Но, рассуди премудро сам,
Что за житье с такой заботой пополам;
Какой тут ждать себе награды?
Тогда хоть брось все наше ремесло.
Нет, не того бы мне хотелось!
Я всякий день молюсь тепло,
А дело бы на ум не шло.
Стихотворение это государь выслушал с видимым удовольствием; тогда Крылов обратился к гр. Бенкендорфу с просьбою доложить государю, что он желал бы прочесть вновь сочиненную им басню. Государь изъявил на то согласие, и Крылов прочел "Вельможу". Вся басня и особенно заключительные стихи так понравились государю, что он обнял автора, поцеловал его и промолвил: "пиши, старик, пиши". Воспользовавшись этим случаем, Крылов просил высочайшего разрешения напечатать басню и, разумеется, получил7.
Причина, понудившая Крылова поступить таким образом, была следующая. Еще за год до этого маскарада он написал "Вельможу". Предполагал ли Крылов, что его произведение не будет дозволено цензурою, или действительно цензура его запретила, но только он передал его тогдашнему министру народного просвещения гр. Уварову для представления государю императору. Не знаем, по какой причине Уваров не исполнил просьбы баснописца; рукопись оставалась у него около года. Между тем кто-то ее списал, передал другому, тот третьему, и таким образом в короткое время басня разошлась в публике во множестве списков; дошло до того, что ученики Пажеского корпуса читали ее на экзамене, а в публике распространилось мнение, что Крылов написал басню, которую цензура запретила; а он, назло ей, распространил эту басню в рукописи. Чтобы прекратить эти толки, он решился лично просить государя о дозволении напечатать эту басню {Рассказ подтвержден несколькими лицами, знавшими Крылова.