В. Ф. КЕНЕВИЧ
ИЗ "МАТЕРИАЛОВ ДЛЯ БИОГРАФИИ И. А. КРЫЛОВА, СОБРАННЫХ В. Ф. КЕНЕВИЧЕМ. ЛЕВ АНДРЕЕВИЧ КРЫЛОВ, БРАТ БАСНОПИСЦА"
Лев Андреевич Крылов принадлежал к разряду тех незначительных людей, которые проходят свое земное поприще, не ознаменовав его никаким заметным делом, не возвысив и не унизив своей скромной доли, и умирают, не оставив по себе "ни мысли плодовитой", ни даже следа своего существования. О таких людях человечество ничего не знает, а близкие к ним товарищи и друзья забывают их чуть ли не у самой могилы. Если воспоминания о них иногда и сохраняются, то они обязаны этим своим невольным отношением к людям гениальным, озарявшим все, что ни соприкасалось с ними. Таков был и Лев Андреевич Крылов.
Все наши сведения о нем мы почерпаем из его писем к брату, которые сохранились в бумагах последнего, принадлежащих ныне императорской Академии наук.
1. Время разлуки с братом не ослабило в нем нежной, почти сыновней привязанности к нему. "Любезный батюшка, братец Иван Андреевич", "милый тятенька", вот постоянные обращения, повторяющиеся в каждом письме. В них Л. А. делился с своим гениальным братом и радостями своими и горем, навещавшим его не раз. Конечно, такая искренность отношений может сохраняться только тогда, когда она взаимна. И. А. до последней минуты жизни своего брата, умершего гораздо ранее его, был его другом, покровителем и помощником; постоянно входил в мельчайшие его нужды, интересовался его служебным положением, его знакомствами, образом жизни, занятиями, расходами. Ответы Л. А-ча на его вопросы рисуют до мельчайших подробностей бедную картину жизни сначала армейского, а потом гарнизонного офицера, ибо Л. Л. по болезни перешел в гарнизон.
Чтобы не утомлять внимания читателей, мы воздерживаемся от перепечатывания всех писем и ограничимся только извлечениями и небольшими выдержками из них.
Первое письмо по времени написано в 1800 году 11 пли 12 января и получено И. А-чем (как видно из его собственноручной заметки) 1800 г. января 17 дня. Приводим начало его, потому что оно, на наш взгляд, весьма характерично: "Богу одному известно, сколько сердце мое чувствует радости, читая твое приятное письмо, которое я получил сего января 11 дня, со вложением ста рублей ассигнаций; и сколько я ни думал описать тебе мою благодарность, но наконец увидал, что слабый ум мой никогда не может сыскать слов, чтобы живо выразить оную. Мне кажется, что сильные действия сердца только можно чувствовать, а описать никогда... Ты говоришь, любезный тятенька, что живешь весело и доволен своим состоянием, по милости князя Сергея Федоровича Голицына 2. Слава богу! желаю тебе от всего моего сердца и прошу бога, чтобы ты и всю свою жизнь провел весело. Уверяю тебя, любезный мой, что меня ничто но может больше веселить, как твое доброе состояние"."
"экипаж", он перечисляет все свое скудное имущество, в котором книги занимают первое и весьма значительное место; скрипка, взятая И. А-чем у какого-то Сафонова, также "много прогоняла скуку" Л. А-ча. Затем следует счет денег, заключающийся следующими восклицаниями: "итак, видишь ты, любезный тятенька, имею я больше 200 рубл., чего у меня никогда не бывало и которых, думаю, надолго станет, ибо я в карты не играю, стол имею всегда хороший... перед обедом и перед ужином рюмка водки, поутру чай..."
После того Л. А. рассказывает о своем походе. 1799 г. 12 января, войска, находившиеся в Херсоне, получили приказание от генерала Германа немедленно выступить в поход; "по как была некоторая неисправность в рассуждении обоза да и офицеров у многих ни лошадей, ни повозок, то и промешкали до 22-го. Сего числа поутру в 8 часов с помощию божлею выступили. Надобно сказать тебе наперед, что у меня перед этим временем не было ни полушки денег, а кормили меня товарищи, с которыми я жил в одной казарме. Хотя у. меня и была маленькая повозченка, но лошади и ничего больше; а без денег в походе пренегодно. Занял я 30 рублей у батальонного начальника в счет жалованья и, таким образом кое-как собравшись, потащился, сам пешком и во весь поход шел пеший... Вообрази себе, любезный тятенька, что я, не ходивши никогда, и 20 верст пешком! А тут с утра была оттепель, снегу выпало по колено...", потом сделался жестокий мороз, "я же шел в штиблетах, повозки все отправили вперед; мне кажется, я бы совсем околел, если бы, к счастью моему, повозка моя не остановилась; однако же я со всем тем так сильно отморозил ноги, что до самого Бору болели, целый месяц". В Бору генерал Герман сделал смотр войскам, после чего они продолжали путь до Гусятина; здесь расположились они по деревням и поступили под начальство князя Дмитрия Михайловича Волконского. Под командою князя Волконского они совершили весь поход. Автор письма останавливается на описании Львова и Пешта, где наши войска были встречены принцем Иосифом и где им был оказан самый радушный прием, что также описано в письме весьма кратко: обед, бал, музыка и т. п.
Из последующих писем видно { Из Серпухова, 1802 г:, апреля 3 дня. (Примеч. В. Ф. Кеневича.)}, что Л. А. вел журнал во время своего Итальянского похода и по частям доставлял его брату; к сожалению, он не весь сохранился. Небольшой отрывок (один почтовый лист) дает, однако же, понятие о том, в каком роде был этот журнал. Он по изложению напоминает хождение игумена Даниила. В этом отрывке весь маршрут от Новии, где происходило шестнадцатичасовое сражение, в котором войска, где находился Л. А., не участвовали, потому что опоздали, ибо пошли не тою дорогою - до Кастель-Флорентино, "небольшого селения на высокой горе"; здесь означены время всех переходов, местечки, города, несколько общих замечаний сделано о каждом, но ничего нет, что бы могло заинтересовать читателя в каком бы то ни было отношении.
"Его благородию Крылову милостивому государю моему Ивану Андреевичу, секретарю при его сиятельстве князе Сергее Федоровиче Голицыне, в Риге". (Примеч. В. Ф. Кеневича.)}, писано, как видно, из Серпухова, вокруг которого расположились войска, возвратившиеся из похода. В нем Л. А. поздравляет брата с новым годом и благодарит за присланные ему 50 р. ассигнациями.
Из писем, отосланных из Серпухова в 1802 г., сохранилось только два: первое (без означения числа), несмотря на краткость, не лишено интереса. Приводим его в извлечении. Поблагодарив брата за письмо, полученное 24 января, Л. А. продолжает: "Сказка твоя о Марфушке (?) меня удивила. Я, право, полагал, что она давно на воле, а она, бедная, терпела через твою беспечность. Однако ж теперь я очень рад и благодарю тебя, что ты за все претерпение ее наградил; по крайней мере, она теперь сыщет где-нибудь пристанище и не будет бояться тюрьмы, которой прежде всякий раз ожидала". Пожалев, что не имеет сведений о своих прежних товарищах, Л. А. восклицает: "Что вздумалось Клушину твоему жениться, да еще и с таким богатым приданым, и, верно, на актрисе? Я бы никогда от него этого не ожидал!" Не лишено интереса и следующее замечание: "Конечно, вы с ним не в ладу, что так в близком расстоянии один от другого, а не имеете переписки" {Действительно ли Иван Андреевич разошелся с Клушиным вследствие каких-либо неудовольствий, или развели их обстоятельства, я не имел возможности узнать. (Примеч. В. Ф. Кеневича.)"дядюшки Якова Юдича родную сестру, вдову, которая имела там свой дом и жила с детьми; один сын подъячий", но виделся ли с ними Л. А., не видно. Заключение письма так интересно, что мы приводим его вполне. "Ты заботишься и не знаешь, как пособить моей скуке, и пишешь, что если бы Татищев был в Москве, то бы библиотеку ко мне переслал. Но ты подумай, не смешно ли было бы возить целый воз книг, иметь тройку лошадей для них 4. Я думаю, если бы ты ко мне пожаловал, чего я нетерпеливо ожидаю, то хотя бы книг 30 или 40 привез, да одолжил бы до бесконечности, если бы привез скрипку, она бы много скуку отгоняла". В другом письме из-под Серпухова находим упреки в лени, соболезнование о том, что трудно найти сюжет для писем, когда на них не отвечают. "Еще раз прошу тебя, голубчик мой, пиши ко мне, не ленись, пиши о своем здоровье, которое мне всего на свете милее, и как живешь. Я сердечно желаю тебя видеть. Ах! как мне скучно, что тебя так долго не вижу, ты у меня всегда в мыслях".
1816 годи. Утрачены ли эти письма, или Л. А. в это время вовсе не писал к брату, мне неизвестно. Судя по тону последующих писем, можно всего правильнее сделать первое предположение.
Первое письмо от 26 февраля 1816 года начинается выражением благодарности за присланные 200 рублей, которые были особенно кстати, потому что у Л. А-ча, по его собственному выражению, "один мундир, да и тот с плеч слезает, а рубашки хотя и три, но и те в дырьях" - из этого можно судить, что у него и самых нужных вещей не было, а о прочем и говорить нечего. Эти 200 р. должны были казаться особенно дорогими Л. А-чу, потому что И. А. писал ему, что сам находится в хлопотах и нуждается. "Но что делать, - утешал его брат, - я часто, любезный тятенька, вспоминаю твою пословицу: бывает хуже, бывает и лучше, а также старого твоего друга Александра Ивановича Клушина: все пройдет. И подлинно: и худое и хорошее все проходит". Затем следует изображение состояния бедного гарнизонного офицера: "Жалованья мне 80 р. в треть, что составляет серебром 17 р., а мундир, как ни делай бедно, менее 25 р. сделать нельзя; рубашка одна стоит немудреного холста 2 р. 50 к. сер. Между тем, если бы я и вздумал что сделать, так прежде думать надобно о сапогах, которые стоят, самые простые, 4 р. сер.; а есть также надобно, да и не одному, а кормить и двух денщиков, которые провиант хотя и получают, но уж больше ничего". К такой нужде присоединились и болезни: "Я здоровьем так слаб стал, а особливо глазами, что почти и в гарнизоне служить не могу и желал бы иметь покой; но, видно, судьбе угодно, чтоб до гроба влачил я жизнь в беспокойствах и горестях". Письмо заключается просьбою, чтобы брат писал как можно чаще, ибо в его письмах он находит единственное утешение.
Следующее письмо (от 10 мая 1816 г.) заслуживает особенного внимания: оно более других выясняет отношения между братьями в ту эпоху, когда старший из них сделался человеком знаменитым и в материальном отношении вполне независимым, с другой стороны, оно рисует положение Л. А-ча: "Ни разуму моего, ни слов не достанет довольно выразить тебе мою благодарность за твои милости ко мне. Письмо твое от 26 марта со 150 р. ". Это же письмо принесло Л. А-чу и другой повод радоваться: брат писал к нему, что надеется поправить свои обстоятельства, и положительно спрашивал, сколько ему нужно для поправления его нужд. Л. А. отвечал, что всего труднее поддерживать гардероб, что сюртука у него нет, мундир износился, а шинель хотя и есть, но в ней "не всегда можно быть", а потому просит прислать денег на обмундировку. Май месяц был самым тягостным для Л. А-ча: батальону предстояло занимать к летнее время караулы в городе; "а к тому же начальник строгий,, человек молодой, подполковник Бурнашев, и все воображает, что он в армии, забывая, что в гарнизоне одни калеки и старые люди". Отсюда же узнаем, что Л. А. в 18С6 году произведен в капитаны "и успел под Туркою быть в пяти сражениях, но слава богу, не ранен; а за болезнью в 808 году переведен в гарнизон". В копне письма он просит брата прислать ему свои сочинения, которые он "весьма желал бы прочесть, а особливо басни, которые и здесь (в Каменце-Подольском) в славе".
Но на это письмо Л. А. долго не получал никакого ответа и в письме от 19 августа 1816 года теряется в предположениях, что бы могло значить это молчание. Он извещает брата, что назначен асессором в комиссии военного суда, что служба его хотя и гарнизонная, но тягостная, что он "не выходит из мундира, который сам с плеч валится", а сшить новый он не решается потому, что "хоть и есть у него немного деньжонок, но он боится, что, израсходовав их, ему есть нечего будет". "Прошу еще тебя, любезный тятенька, - заключает он, - сделай отеческую милость, не забудь любящего тебя брата; признаюсь, мне очень совестно беспокоить тебя своими нуждами, но я надеюсь на твое великодушие..."
Последнюю просьбу брата И. А. исполнил тотчас же: на обороте этого письма его рукою сделана следующая надпись: "Получено 10 сентября, 11 отправлен ответ и 200 р. ассигн. Записано на почте 11 сентября No 33".
В следующем письме, 9 декабря того же года, Л. А. повторяет свои усиленные просьбы писать к нему и между прочим уведомить, получил ли он 6 фунтов турецкого табаку, посланные при письме от 4 октября; это письмо до нас не дошло, хотя, как видно из других писем, благополучно достигло вместе с табаком по назначению.
В марте 1817 года И. А. исполнил просьбу брата, повторявшуюся неоднократно в прежних его письмах: прислал ему экземпляр своих басен, две комедии и неизбежные 150 р. ассигн.5"Благодарю тебя, любезный мой тятенька, что ты меня не позабыл и исполнил свое обещание. Беспримерные твои басни я пробежал и могу сказать, что недаром ты ими прославился, да и государь император удостоил их назвать приятными и полезными... Я никогда не сомневался, чтоб ты не употребил свои божественные дарования в пользу общего блага, и нахожу, что нет ничего достойнее благородной души, как советами и самыми легкими доказательствами отвращать от порока и привлекать к добродетели. Поверь, любезный тятенька, что примеры твоей добродетели и все твои слова, слышанные мною еще в младенчестве, в сердце моем останутся неизгладимы до конца моей жизни".
Не лишены интереса замечания Л. А-ча о портрете брата, приложенном к басням. Он находит его вовсе не похожим и не верит, чтобы человек мог так помолодеть. В этом и сам И. А. легко мог убедиться, сравнив портрет при баснях с прежним 6.
От рассуждения о портрете Л. А. переходит к рассказу о том, как проводит время и как живет, о чем спрашивал его И. А. От 5 часов утра до 9 он занимался делами своей роты: читал бумаги, составлял отчеты, беседовал с фельдфебелем; с 9 до часу исполнял обязанности судьи. В час обедал: "ел щи да кашу, по праздникам и жаркое, и рюмку водки выпивал". Время до 7 часов опять посвящалось роте. Только вечер принадлежал ему. Тогда он весь предавался своей скрипке. "Из этого, - продолжает он, - ты можешь заключить, что я мало скучаю праздностию, и если бы ты, любезный тятенька, был со мною, так я бы полагал себя наисчастливейшим из смертных... Знакомых здесь я никого не имею, с кем бы мог разделить приятно время <...>
Из этого же письма узнаем, что Л. А., уже находясь в гарнизоне, в 1813 году участвовал в походе в Пруссию, "а теперь, - продолжает он, - сижу уже на месте, как рак на мели. Вот теперь меня можно назвать сивым старцем, как меня в молодости друзья называли".
Спустя месяц (11 апреля) Л. А. пространно сетует на брата, что он, требуя от него подробных отчетов, о себе молчит и ничего не сообщает о своих обстоятельствах. Среди скуки и однообразия жизни он теперь находит новое развлечение в его баснях: "скажу тебе, любезный тятенька, басни твои меня так утешают, что я многие из них наизусть вытвердил, и читать их никогда не наскучит". Из всех басен особенно понравилась ему "Сочинитель и Разбойник"; так что он откровенно сознается, что "в жизни ничего лучшего не начитывал. Да и все твои басни, - прибавляет он, - беспримерны. Я бы желал прочесть и другие твои сочинения, и я уверен, что они должны быть бесподобны". Но Л. А. не знал, как его желание неисполнимо!
"Прошу тебя, голубчик мой, пожалуйста, удели полчаса времени, не поленись, напиши ко мне попространнее".
Почти теми же словами начинается следующее письмо от 2 июня: "Ты мне пеняешь, что я ленюсь к тебе писать, а сам, вот уже три месяца прошло, ни строчки ко мне не напишешь". Далее Л. А. извещает брата, что он находится в беспрестанных трудах и заботах, что к прежним занятиям прибавилось новое, поглощающее много времени, именно: счет книг каменецкого провиантского магазина; к тому же увеличились заботы и по роте, потому что батальон ходит занимать караулы.
Но и сентябрь наступил, и Л. А. еще раз послал брату 6 фунтов турецкого табаку, а он все молчит; уже в октябре делает предположение, не вздумалось ли И. А-чу прокатиться в Москву, куда, как слышно было в Каменце-Подольском, отправился государь и гвардия, неизвестно, по какой причине.
Как ни странным должно было показаться И. А-чу такое предположение, однако ж он сохранил молчание до самого декабря. Между тем Л. А. успел написать и четвертое письмо, в котором снова пеняет на его лень и умоляет написать хоть пять строк, ибо, говорит он, "я все-таки не думаю, чтобы ты меня забыл, а полагаю, что ты все откладываешь за ленью, чем меня крайне беспокоишь". Тут же Л. А. извещает брата, что есть слух, будто государь приедет в Каменец в апреле будущего года, а он промотался, сшив себе сюртук, за который 80 р. ассигн. должен был заплатить; между тем у него нет серебряного шарфа и витишкетов к смотру. "Деньгами же я, - продолжает он, - до назначенного от тебя, голубчик мой, жалованья, как-нибудь перебьюсь". И. А. предупредил просьбу брата: 5 декабря он отослал к нему письмо со вложением 250 р. ассигн., которое тот получил 31 декабря. Ответ на это письмо (от 15 января 1818 г.) открывает еще одну черту в отношениях между братьями. И. А. не ограничивался одною высылкою денег к назначенному сроку; он сверх того желал быть поближе к брату и, как видно, серьезно о том подумывал. Но на эти мечты его пусть лучше отвечает сам Л. А. "Ты меня, голубчик, весьма много обрадовал, что желаешь как-нибудь перетащить меня поближе к себе. Я не могу изъяснить, сколь велико желание мое быть с тобою вместе или хотя в недальнем расстоянии от тебя; но ума не приберу, каким образом можно бы это сделать. Ты пишешь, что твои приятели могут сыскать или достать мне место комендантское или плац-майорское в каком-нибудь уездном городке поблизости Петербурга; но эти места штаб-офицерские, а я только капитан. Плац-адъютантом хотя бы я и мог быть, но это место весьма хлопотливо да и надобно знать по бумагам; а я при огне даже читать, а особливо рукопись совсем не могу; ибо глазами я очень слаб, и потому, сколько мне ни желательно быть чаще с тобою вместе, но остаюсь без всякой надежды по своему здоровью. Разве ты, голубчик, посоветуешься с твоими почтенными приятелями, может быть, они что придумают. И если они найдут спокойное и несуетливое место, сверх моего чаяния, по моему слабому и безоружному здоровью, и могут мне доставить, то пожалуйста, любезный тятенька, поскорее. В рассуждении же штатских должностей, я никак не сроден и не способен, служа с малолетства вот уже 32-й год в военной службе..." "Ах, как, голубчик мой, - заключает Л. А., - желаю тебя видеть и обнять тебя и лично поблагодарить за твои ко мне благодеяния. Клянусь тебе, что все мое благополучие поставляю в том, если бы я мог с тобою вместе жить или хоть часто тебя видеть".
В следующем письме (от 13 февраля 1818 г.) опять повторяются укоризны брату, что он заленился и опять со дня на день откладывает, между тем как Л. А. нетерпеливо ожидает ответа на его последние вопросы, которые его в особенности занимали, тем более что сам И. А. подал к ним повод. "Я нетерпеливо желаю тебя видеть, - говорит он, - мы никогда не были столь долго с тобою в разлуке. Вот уже 12 с половиною лет, как мы с тобою расстались, а у нас никого больше родни нет. Божусь тебе, любезный тятенька, меня это весьма крушит, что мне кажется, что я умру не видевши тебя". Далее, по обыкновению, Л. А. доносит, что он по милости брата ни в чем нужды не терпит и всем совершенно доволен, а в заключение просит прислать ему сочинения, если есть новые.
Л. А. (от 27 марта 1818 г.): поздравив брата с наступающим праздником воскресения Христова, что он делал ежегодно, продолжает: "Я, слава богу, здоров и по милости твоей нужды не терплю. Мы теперь, любезный тятенька, имеем уже маршрут путешествия государя императора. Он сюда прибудет непременно 25-го апреля на ночь, а 26-го здесь будет обедать, и уже делают приготовления для угощения государя. Мы также приготовляемся: нага гарнизонный караул ему будет, и для того батальонный командир всем офицерам в счет жалования купил весь прибор серебряный, т. е. шарфы, темляки, витишкеты, эполеты, и строит всем новые мундиры с панталонами единообразные, что все будет стоить около 250 р. ассигн. на каждого... а если хороший прибор, то и в 400 р. не вогнали бы. И так теперь я должен быть почти целый год без жалования. Но я надеюсь на тебя, голубчик тятенька, что ты меня не оставишь и не допустишь до нищеты... Прошу тебя, голубчик тятенька, помоги!" Письмо оканчивается беспрестанно повторяющеюся просьбой не лениться писать и прислать свои сочинения.
Следующее письмо (от 4 мая 1818 г.), как и должно ожидать, заключает в себе рассказ о пребывании государя в Каменце-Подольском. Описав обычную встречу государя духовенством и дворянством, Л. А. продолжает: "Скажу тебе, любезный тятенька, государь во все время присутствия тут был весьма весел, любезен и доволен; многих наградил. Батальоном нашим был весьма доволен, ибо наш батальон во время государева приезда стоял в карауле. Батальонного начальника нашего, подполковника Бурнашева, на другой же день произвел в полковники и приказ подписал. И могу сказать, что батальон был одет очень хорошо, офицеры все в новых мундирах и серебряном приборе, что для нас немножко неприятно в рассуждении, что целый год или более должны выплачивать: каждый мундир с серебряным прибором стоит 234 р. ассигн... Прошу тебя, любезный тятенька, не оставь, голубчик. Я на тебя надеюсь, как на каменную гору. Да и на кого же мне более и надеяться?"
Само собою разумеется, что И. А. не заставил брата повторять свою просьбу. 18 мая 1818 года Л. А. писал к нему в ответ на его письмо, в котором нашел 250 р. ассигн.; "Тысячу раз благодарю тебя, голубчик мой, за твои ко мне отеческие милости. Редкие и отцы столь щедры к своим детям, как ты ко мне". Видно, И. А. все еще помышлял о переводе брата куда-нибудь поближе к Петербургу, потому что в этом же письме находим следующее замечание Л. А.: "Мне весьма приятно, любезный тятенька, что ты заботишься о перемещении к себе поближе. Божусь тебе, голубчик, что я нетерпеливо желаю тебя видеть и обнять тебя". Он предоставляет брату и его приятелям избрать для него место служения, только просит, чтобы это место было или в гарнизоне, или в инвалиде.
В июне того же года Л. А. и без участия брата попал в инвалид, по распоряжению батальонного командира полковника Бурнашева, который назначил его командиром Винницкой инвалидной команды и вместе с тем депутатом при следствии над контрабандистами. Таким образом, Л. А. получил в некотором роде самостоятельное положение, с которым, конечно, сопряглось мною забот и пропасть письма, что особенно устрашало его, уже давно страдавшего глазами. "Итак, любезный тятенька, - заключает он, - я все службы постепенно перешел: был в гвардии, в армии, в гарнизоне, а теперь за дряхлостью в инвалид попал и не знаю, буду ли иметь в оном покой". (Письмо от 22 июля 1818 г. из Винницы.)
"ибо можно через это огорчить начальство". Начальник же сделал такое назначение во уважение его службы и поведения. Материальное его положение не только не ухудшилось, а, напротив, изменилось к лучшему: сверх прежнего жалованья и денщиков, он стал получать квартиру и дрова. "Может быть, и здесь будет хорошо", - думал он. Тут у него явилась и другая мысль, которую он также сообщил брату. "Хотя, - говорит он, - я ни в чем нужды не терплю, по милости твоей, но хотелось бы, так как я теперь совершенно на одном месте живу, иметь маленькую лачужку и огород, а также завести корову и птиц, что здесь очень выгодно. Да то беда, что денег на обзаведение нет".
"Радуюсь, - писал Л. А. в ответ на его письмо от 11 сентября, - что ты, любезный тятенька, здоров, только жаль, что ты обезденежел. Но бог милостив, опять будут деньги, лишь бы бог дал здоровье". Затем он сравнивает винницкие цены на съестные припасы с петербургскими. "Следовательно, - заключает он, - фунт говядины у нас стоит только 8 коп., а не 30, как ты пишешь; и бог тебя надоумил, что ты меня не перевел в Ораниенбаум, а то бы, кроме беспокойства, я действительно нужду большую с этими деньгами мог претерпевать". Между тем в надежде на будущие блага Л. А., не дожидаясь пособия от брата, купил за 100 р. ассигн. хуторок, чтобы впоследствии обзавестись на нем хозяйством. К этому подстрекало его, во-первых, то, что масло, молоко, сыр будут свои; во-вторых, птицы и яйца будут тоже не купленные, а для птиц приволье большое, потому что хутор окружен водою; к тому же огород так велик, что зелени и овощей с него на целый год достанет, да и работника не искать стать. "Денщика я имею одного женатого, - пишет он, - который еще взят мною из армии; он у меня живет уже 11 лет, я его довольно знаю и надеюсь на него..." "Теперь задумал я, живучи совершенно на месте, завестись хозяйством; мало-помалу и птица свивает себе гнездо. Только прошу тебя, любезный тятенька, если будешь иметь деньги, не оставь в теперешнем моем положении: жалованья я получил только 17 р. ассигн., а прочее все вычли за обмундировку, как я тебе прежде писал. Итак, я теперь, любезный тятенька, остался хотя не в долгу, но в весьма скудном состоянии; однако я совершенно на тебя, голубчик мой, надеюсь; ты меня не допустишь до крайности..."
Покупка хутора и кое-какие издержки на обзаведение должны были совершенно расстроить денежные дела Л. А. В половине ноября он, повторяя свои прежние просьбы и надежды, извещал брата, что разменял уже последние 25 р. ассигн., а жалование можно будет получить не раньше как в феврале. В следующем письме (от 3 декабря 1818 г.) он, поздравляя брата с наступающим праздником и новым годом, умоляет его помочь ему, ибо "уже и в долг захватил" и подумывает, не продать ли енотовую шубу, которую получил в подарок от брата; но не решается, потому что "боится холоду, как яду".
Из собственноручной надписи И. А-ча на этом письме видно, что он предупредил эти просьбы. "Письмо с деньгами (200 р. ассигн.), - отметил он, - послано декабря 2-го, стало, он получит декабря 20-го". Из ответа на это письмо видим, что И. А. укорил брата за нерасчетливость и желал знать, что за хутор, который его разорил, и что на нем есть. Л. А. старается оправдаться и уверяет брата, что лучшей и выгоднейшей покупки и сделать не мог. "Божусь тебе, - говорит он, - что если бы не дорога из Каменца до Винницы, где я издержал на починку брички, и не поездка в город Брацлавль для производства следствия, то я бы до такой нужды не дошел. Прости меня, милый мой тятенька, что я тебя огорчил - единственно от моего слабого ума". Описав подробно свой хутор и все находившееся на нем имущество и представив свои блестящие планы и надежды на будущее, Л. А. продолжает: "Теперь прошу тебя, голубчик мой, сделай милость, пришли свои сочинения; в моем монашеском уединении это меня весьма утешает. А также, если хочешь меня одолжить, пришли мне, если можно, газеты или "Инвалид" <...> И. А. немедленно исполнил просьбу брата. В письме от 26 апреля 1819 года он благодарит его за присылку "Инвалида", который вместе со скрипкою и хутором увеселяют его и занимают. Хозяйство на хуторе с наступлением весны значительно расширилось: "Я купил, - пишет Л. А., - две коровы за 100 р. ассигн., цыплят у меня и гусенят до 50, огород огородил и вскопал, деревья в саду распускаются, - будет чем потешиться..." "Одно только печально, - прибавляет он в следующем письме, - что нет надежды скоро с тобою увидеться".
Заботы о хозяйстве, наполнявшие жизнь Л. А-ча, И. А. одобрил; не одобрил лишь покупки лошади; а потому письмо от 27 мая наполнено доказательствами, что лошадь в хозяйстве необходима и содержание ее не дорого обходится. Это письмо, как и три предыдущие, заключается просьбою о присылке новых сочинений, что уже было прежде обещано. Надо заметить, что И. А. ужо в конце 1818 года готовил новое издание басен, которое вышло в начале 1819 года.
Остальные пять писем, относящиеся к этому году, не заключают в себе ничего достойного внимания: те же просьбы писать чаще, не лепиться, благодарности за присланные деньги и извещения о хозяйстве на хуторе, которое было, к великому утешению Л. А-ча, в прекрасном состоянии. И. А., с своей стороны, исполнил обещание: выслал брату экземпляр басен, вышедших в свет новым изданием. "А басни, - пишет по этому поводу Л. А., - те же, что ты прежде мне прислал, с прибавлением только нескольких новых; а я полагал, что, по крайней мере, еще столько же их написал. Однако ж хотя не много, зато прекрасные!"
"Пожалей обо мне: хутор мой сгорел сего января 15-го дня, в 7 часов вечера. Денщичья дочь 9-ти лет ходила в сени с огнем взять прядева и нечаянно зажгла. При этом сгорело: две повозки, кур 15 и гусей 10; а коров и лошадь успели вывести; две коровы немного опалились, а сено, хотя и подле самой хаты стояло, но ветер был в противную сторону, - уцелело. Теперь денщик живет в чужой хате... Летом надо стараться поставить новую хатишку". Затем Л. А. извещает брата, что он постоянно занят бумагами, ибо ожидает с часу на час батальонного начальника, который намеревается смотреть его команду.
И. А. выразил сожаление не только словом, но и делом. Следующее письмо Л. А-ча (от 23 марта 1820 г.) начинается таким образом: "Здравствуй, голубчик тятенька! целую тебя мысленно тысячу раз... Письмо твое получил я 20-го сего марта с 300 р. ассигн. Благодарность мою за отеческие твои ко мне милости можно только чувствовать, но не описать. Мне весьма чувствительно, любезный тятенька, что при всем твоем недостатке, как ты пишешь, прислал мне 300 р. Я полагаю, что ты у себя отнял последнее или занял, хотя я не писал тебе о недостатке своем, ибо я действительно, по милости твоей, до крайности не доходил, да и писал к тебе от 9-го сего же месяца, что я уже купил хату за 50 р. ассигн. Но теперь я сделался богачом и прошу тебя обо мне не беспокоиться..." Затем, отвечая на вопрос брата, Л. А. продолжает: "Мне странно, любезный тятенька, что ты думаешь, будто я владею хутором без всяких на него бумаг. Я купил его формально и утвердил крепостью на гербовой бумаге, за подписом магистрата; следовательно, он и потомству нашему принадлежать будет, которого, видно, у нас никогда не будет. По желанию твоему, план хутора я пришлю тебе, миленький тятенька, только не прежде, как на Фоминой неделе потому что теперь очень грязно и через реку Буг не можно переехать... Ты увидишь, что местоположение хутора очаровательно". В приписке к этому письму Л. А. просит брата известить его, не произведен ли в чин и не получил ли какого ордена. Об этом Л. А. и прежде спрашивал брата несколько раз, но, видно, не получал никакого определенного ответа.
Любопытство его вскоре было удовлетворено: в апреле 1820 года он прочел в "Инвалиде", который получал постоянно, что И. А. награжден орденом св. Владимира 4-й степени и под влиянием первого впечатления написал следующее: "Я до беспамятства обрадовался, увидя в "Инвалиде", что ты награжден... Дай бог, от всего сердца желаю тебе, более и более, чтобы, я видел тебя в голубой ленте. Ум и добродетель твоя заслуживают всех почестей на свете" (письмо от 24 апреля 1820 г.).
13 апреля Л. А. послал брату план своего хутора; но из этого плана не только нельзя заключить ничего об очаровательности местоположения, но и о количестве принадлежащей ему земли можно составить весьма смутное понятие. В этом же письме Л. А. говорит о своих беспокойствах: он с часу на час ожидает смотров, потому что есть слух, что государь намеревается смотреть армию.
Эти беспокойства продолжались весьма долго, как видно из письма от 5 мая, в котором Л. Л. между прочим поздравляет брата с новою наградою: "Твое письмо, - пишет он, - от 15 апреля, меня до крайности обрадовало. Поздравляю тебя, мой милый тятенька, с великою монаршею милостью. Теперь я уверен, ты не будешь больше иметь нужды..." Эта награда состояла в удвоении пенсиона, который Крылов получал с 1812 года из Кабинета его величества.
"1 июня смотрел батальонный командир полковник Бурнашев и меня так огорчил, что я и теперь хожу как сумасшедший, - писал он 15 июня. - Ему показалось, что люди не так доведены в обучении, как в армии; но людей старых, изувеченных и поступающих в инвалид совершенно ни к какой службе неспособных, мучить учением кажется все равно, что убивать и укрощать последний остаток жизни их; да и я сам не в силах доводить до совершенства, которого требуют. Некоторые мундиры, построенные мною, показались командиру не хороши. Они довольно просторны, и я нимало не имел намерения на счет покройки интересоваться какими-нибудь 10 или 15 аршинами толстого серого сукна. К тому же, как сукно присылается из батальона, то я полагал, что оно моченое, и по спросе моем, мочат ли здесь сукно, старые унтер-офицеры отвечали, что сукон при команде никогда не мочили, да и в прочих командах я узнал, что сукон не мочат, а так кроят, как присылают из батальона. Потому батальонный командир отказал мне от командования, а поручил прапорщику другой команды. Из этого ты можешь судить, любезный тятенька, в каком я теперь нахожусь огорчении. Божусь, что насилу собрался к тебе написать. Батальонный командир думает, что я весьма много интересуюсь от команды; но я клянусь тебе, голубчик тятенька, как брату, отцу и другу, что, кроме жалования, ни на грош никогда не интересовался от команды. За грех и стыд почитал и почитаю чем-нибудь непозволительным пользоваться, через что мог бы потерять честь и доброе имя. Да и на что мне? Я по милости твоей нужды ни в чем не терплю. Прости, голубчик, сил моих более недостает писать. Будь здоров и счастлив. Остаюсь в нетерпеливом ожидании от тебя ответа".
И. А. действительно не замедлил ответом. Чтобы читатели могли составить себе понятие о смысле этого ответа, приводим целиком письмо Л. А-ча от 24 июля 1820 года, тем более что оно характеризует отчасти самого автора и его служебное положение. "Письмо твое, от 4 июля, получил я, мой милый тятенька, сего июля 23 дня, и весьма жалею, что я писал тебе о моем неудовольствии, которое тебя так огорчило. Ты мне пишешь, любезный тятенька, что я будто бы не учил людей экзерциции; но я божусь тебе, что учение происходило, только много было препятствий: армейские стояли в то время в лагере и инвалидные занимали по всему городу караул; к тому же арестантов провожали беспрестанно инвалидные же, так что людей очень мало налицо оставалось. Что же касается до немочения сукон, то во всех командах сукно не моченое, и я здесь первый раз сделал постройку мундиров и полагал, что сукно мочено при батальоне; но со всем тем мундиры очень хороши, и г. полковник приказал сделать пробу - намочить один мундир, который, когда высох, то почти неприметно, чтобы сселся. Я надеюсь, голубчик тятенька, что меня г. полковник простит: он вчера смотрел команду и был очень доволен (представлял ему прапорщик), ибо команда недели три по два раза в день училась, потому что ныне опять армейские занимают все караулы, и учить было способно. Впрочем, я уверен, что г. полковник обо мне худых мнений сердечно не имеет. Я ему всегда был покорен, да и служа 34 года, с малолетства научился повиноваться и всегда был начальниками любим, как ты и сам был очевидец, когда приехал ко мне в полк; и в Каменце командовал ротой при полковнике три года безотлучно... Ты мне пишешь, голубчик тятенька, чтобы я съездил к г. полковнику извиниться. Но он службу мою знает, и я ему изъяснялся в своей неумышленной вине. Я уверен, что это все пройдет. Горячие люди вообще все добрые и рассудительные, и он меня простит со временем. Прошу тебя, голубчик мой, не беспокойся обо мне: твое беспокойство более меня будет мучить. Бог милостив!" и проч. В этом деле Л. А. занимал главным образом вопрос: донесет ли батальонный командир высшему начальству о его неисправности и своем распоряжении или нет. Наконец через месяц с небольшим он узнал от своего частного начальника, майора Колтовского, который, по его выражению, был ему больше друг, чем начальник, что Бурнашев и не думает доносить. Несмотря на то, Колтовский советовал ему перейти в неслужащий инвалид. Мысль эта очень понравилась Л. А-чу. "Хотя мне, - пишет он (от 7 августа 1820 г.), - полковник и отдаст команду, то кроме хлопот я ежедневно должен опасаться подпасть под штраф; ныне же весьма строго взыскивают за самую малость, особливо за побеги арестантов. Неслужащим же офицерам жалованье то же, как и служащим... И так я ожидать буду от тебя, любезный тятенька, совета, подать ли мне в неслужащие и в какой город". Впрочем, Л. А. тут же прибавляет, что оставаться в Виннице ему удобнее: во-первых, привычка быть в этом краю привязывала его к этому городу, во-вторых, дешевизна и, наконец, хуторок. "Впрочем, как ты, любезный тятенька, посоветуешь, так и сделаю - из твоей воли ни на шаг..."
Следующее письмо (от 21 августа) принесло И. А-чу утешительное известие. 10 августа государь снова посетил Винницу и был всем доволен. Вероятно, это обстоятельство было причиною, что полковник Бурнашев "умилостивился" и возвратил команду Л. А-чу, о чем он с видимым удовольствием сообщает брату.
И. А. отвечал ему на это извещение; но какого рода был этот ответ, судить нет возможности, потому что в двух следующих письмах, относящихся к этому году, читаем только укоризны, что И. А. пишет очень мало, и просьбы писать подробнее и обстоятельнее. Что же касается до Л. А-ча, то обычная жизнь, возмущенная описанным выше происшествием, снова вошла в свое прежнее течение, и хозяйство на хуторе, "Инвалид" и книжка басен снова поглотили все его внимание.
19 декабря И. А. послал брату 150 р. ассигн. при письме, содержание которого отчасти определяется ответом Л. А-ча, от 7 января 1821 года: "С великим удовольствием вижу из твоего письма, что ты имеешь такого доброго начальника, который так к тебе расположен, как к родному. Желаю ему и всему его семейству всех благ, которыми человек может насладиться в здешней жизни и в будущей... Мне весьма приятно слышать, что императрицы к тебе так благосклонны, но не удивляюсь, зная твой разум, добродетель и счастливый характер. Я уверен, что, кто тебя раз увидит и насладится твоим разговором, тот, конечно, всем сердцем к тебе прилепится и пожелает быть с тобою неразлучно. Только жалею очень, любезный тятенька, что твоя муза такая сонливая и ленивая", и проч.
хозяйства на хуторе. Поэтому следующее письмо заключает подробное перечисление всего имения Л. А-ча. К гусям, цыплятам, огороду и прочему в настоящем случае прибавляются пчелы, которые "тоже подают хорошую надежду" <...>
1822 год Л. А. начал тем же, чем кончил 1821-й: благодарностью за присланные деньги. Но на сей раз к выражениям благодарности присовокупляются оправдания. "Благодарю тебя от всего моего сердца за твою братскую и отеческую ко мне любовь и неоставление, - пишет Л. А. 4 января 1822 года. - Божусь тебе, голубчик, что меня до глубины сердца тронуло, что я тебя опечалил моею просьбою о присылке на сюртук 100 р. ассигн. И действительно, я много пред тобою виноват и неблагодарен. Мне бы можно было воздержаться с такою просьбою, ибо я не в такой крайней нужде находился, потому что у меня и из 150 р. твоих денег оставалось к празднику рублей 70, а к тому ж я взял жалованье перед новым годом 117 р. ассигн., а с присланными 200 р. у меня теперь с излишеством денег". Известив брата о полученной снова командировке для произведения следствия, Л. А. прибавляет: "Ты, может быть, думаешь, голубчик, что я мотаю и во зло употребляю твои ко мне милости. Но скажу тебе, что я уже стар и дряхл, то и мотать мне некстати; да ты и сам знаешь, что я смолоду не был мотом, а коли есть, не люблю себя морить и быть против других свиньей..."
Ту же мысль продолжает развивать Л. А. в следующем письме (от 18 января). Он сшил себе сюртук "прекрасный и прочный", который стоил ему 111 р. ассигн. Отдав в этом отчет, он продолжает: "Обо мне не беспокойся, голубчик. В деньгах я не нуждаюсь, а если буду иметь нужду, то напишу тебе. Я знаю, хотя ты немного и рассердишься, а все-таки пришлешь и не оставишь единоутробного братишку. На мотовство, право, не употребляю твоих милостей..."
Однако ж через два месяца Л. А - чу пришлось опять просить денег, впрочем обещанных братом в начале года. К тому побудили его два обстоятельства: во-первых, у него пала корова, которая стоила 50 р. ассигн., а во-вторых, он немного промотался - купил себе серебряные часы и заплатил за них 10О р. ассигн. "У меня часов не было, - пишет он, - я не помню, писал ли я тебе, что твои золотые часы с эмалью еще в 1813 году, под городом Иултуском, когда вел пленных французов до г. Минска, один французский поручик украл их у меня".
После этого письма Л. А. заболел горячкою, почти в то же время лишился и другой коровы, предмета его особенной заботливости, обманулся в своих ожиданиях на счет урожая в огороде и сенокоса, потому что все погибло от засухи; разочаровался в "Академических ведомостях", которые в этом году получал вместо "Инвалида" и которые его вовсе не удовлетворяли, потому что помещали известия о торгах, продажах и подрядах и проходили молчанием интересные для Л. А-ча известия о производствах и повышениях. Обо всем этом он в свое время писал к брату и не получал от него ни слова в ответ. Он терялся в разного рода предположениях, думал даже, что И. А. совсем оставил Петербург и забыл о существовании брата, но ничто не могло прервать молчания И. А-ча. Наконец 22 ноября он написал к брату письмо, о содержании которого нет возможности составить себе ни малейшего понятия и послал ему 200 р. ассигн., которые были весьма кстати, потому что Л. А. уже давно побаивался, что к празднику придется занимать.
"Я несказанно радуюсь твоему уверению со мною делиться чем бог послал. Да наградит тебя всевышний долголетним здравием и всяким благополучием. Ты подлинно говоришь, как великодушный человек, что нас только двое и после нас наследников никого не останется; но только не все так думают, а одни высокие благороднейшие души. Мы же теперь оба уже становимся старики, ибо мне скоро 46 лет кончится (а в службе 37 с сентября пошел), а тебе, голубчик тятенька, 54 скоро минет, а в разлуке мы уже 17 1/2 лет. Но, конечно, так богу угодно. Будь его святая воля, он знает, что делает". Далее Л. А. извещает брата, что он здоров, "но только, - продолжает он, - так изнуряюсь службою, которая мне совершенно становится тягостна, что хотел бы от командования удалиться. Глаза мои чем далее, тем становятся слабее, и если ты хочешь, любезный тятенька, сделать мне величайшую милость и тем продолжить мою жизнь, то прошу тебя со слезами: попроси гр. Комаровского или дежурного при нем генерала-майора Мухина, чтобы сделали предписание г. полковнику Бурнашеву удалить меня от командования; ибо есть молодые люди в гарнизоне и в инвалидах совершенно праздные; а старому, слабому и трудами изнуренному человеку покою нет. Хотя я просил полковника Бурнашева, чтоб он меня уволил от командования, но он никак не согласился; а от инвалидов ныне весьма много требуется. Поверишь ли, голубчик тятенька, мне отпускают на канцелярские расходы 50 р. ассигн. в год, а выходит 100, и писать все-таки некому: писаря не положено, а письма столько со всех сторон, что голова кружится, и я думаю, что я от него должен буду кончить жизнь, если меня не уволят от командования или не переименуют в неслужащие... Кроме бумаг требуется солдат доводить до совершенного познания службы - и кого же? - старых калек, глухих и слепых. И так ты, любезный тятенька, из этого можешь судить о моем горьком положении..."
В следующем письме, от 3 февраля, он сообщает некоторые подробности об этом прапорщике: "Он сам вызвался доставить письмо И. А-чу, как человеку, которого немного знает, потому что недавно выпущен из 1-го кадетского корпуса". Здесь же Л. А. поздравляет брата с получением от Академии золотой медали: "Я вчера начитал в "Инвалиде", No 14, что истекшего января 14 было в Академии большое собрание и с неизреченною радостью увидел, что тебе и г. Карамзину за отличные ваши сочинения все единодушно согласились поднести золотые медали; а особливо тебе, голубчик тятенька, - сам президент поднес медаль и с рукоплесканием всех присутствующих, что мне тем более радостно и лестно слышать, что все ученые люди сердечно признали тебя достойным 7. Теперь мне весьма желательно знать, кто такой президент, а также и другие... Пожалуйста, уведомь меня, голубчик, какое изображение на медали и надпись, и на какой ленте, и не поленись, срисуй мне ее и пришли, чем много меня обрадуешь".
И. А. в этом случае, как и во многих других, предупредил просьбу брата в своем письме, от 28 января. Вот ответ Л. А-ча на это письмо: "Письмо твое, от 28 января, получил я с живейшим чувством восторга и радости, с благодарением всевышнему за его к тебе великие милости; и молю его да наградит тебя по твоей истинной добродетели и здравому разуму, которые единодушно признаны всею почтеннейшей публикой. Ты, любезный тятенька, говоришь, что не мог не прослезиться, получая чистосердечные признания твоего достоинства от всей публики. И действительно, какое бы каменное сердце могло удержаться от волнения и чувства благодарности, которые ты в то время чувствовал... Ты предупредил меня, любезный тятенька, объяснением церемонии и исчислением присутствующих важных особ, а также и присылкою снимка с полученной тобою медали..." Далее Л. А. благодарит брата за намерение перевести его в неслужащий инвалид, которое он думал привести в исполнение при содействии какого-то его старого приятеля Щулепникова. Действительно, в следующем же месяце полковник Бурнашев, непосредственный начальник Л. А-ча, получил из Петербурга письмо, вследствие которого предложил ему подать прошение на высочайшее имя о переводе в неслужащий инвалид и представить лекарское свидетельство. В письме от 17 марта 1823 года он благодарит брата за содействие и просит поторопить дело, если оно пойдет по начальству и дойдет до главного начальника графа Комаровского.
обстоятельств пришло в упадок); но ни слова не писал о прапорщике Ляховиче, продолжительное пребывание которого в Петербурге возбуждало сомнение не только Л. А-ча, но дяди его, полкового командира Уфимского полка.
В мае И. А. исполнил просьбу брата о книгах, а потому письмо от 9 июня 1823 года посвящено преимущественно суждениям о присланных сочинениях. Приводим некоторые из них, полагая, что в них обнаружился не один личный взгляд Л. А-ча, но взгляд огромного большинства, к которому он принадлежал. "Читал я, - пишет он, - басни г. Измайлова; но в сравнении с твоими, как небо от земли; ни той плавности в слоге, ни красоты нет, а особливо простоты, с какою ты имеешь секрет писать, ибо твои басни грамотный мужик и солдат с такою же приятностью может читать, хоть не понимая смысла оных, как и ученый... Читал и сочинения г. Жуковского, но он, как мне кажется, пишет только для ученых и более занимается вздором, а потому слава его весьма ограничена. А также г. Гнедич, человек высокоумный и щеголяет на поприще славы между немногими. - Но как ты, любезный тятенька, пишешь - это для всех: для малого и для старого, для ученого и простого, и все тебя прославляют... Басни твои - это не басни, а апостол", В числе книг, посланных И. А-чем, был и французский перевод его басен. О самом переводе Л. А. отзывается сухо; но ему особенно приятно было прочитать предисловие. "Оно привело меня в восторг, - говорит он. - Он (автор) сердечно признается, что ты самых отличных талантов, и всякая бы просвещенная нация за честь себе поставила бы иметь тебя своим соотечественником. Этого, я думаю, еще никогда никто в России не слыхал" 8.
Почти весь июнь Л. А. проболел и обязан был выздоровлением доброму приятелю своему и соседу, уездному доктору Прокоповичу. Донеся об этом И. А-чу уже 20 июля, он укоряет его за то, что он не отвечает на его письма. Но Л. А. не знал, что И. А. был в то время болен и что ему угрожала не меньшая опасность, отвращенная единственно заботливою попечительностью сначала семейства Олениных, а потом императрицы Марии Федоровны. Оправившись от болезни, И. А. немедленно сообщил брату о постигшем его несчастии и о последовавших за ним событиях, известных читателям из биографии, написанной Плетневым. Известие это и обрадовало, и огорчило Л. А-ча. "Письмо твое от 17 августа, - пишет он, - несказанно меня обрадовало. Благодарю всевышнего творца, что ты теперь по милости его и попечениями милосердной нашей императрицы выздоровел. Мне приятно и лестно государыни нашей и всего августейшего дома к тебе благорасположение. Молю создателя о здоровье твоем и благополучии и всей царской фамилии, а также о твоем почтеннейшем начальнике г. Оленине. Болезнь твоя была очень опасна и меня глубоко тронула; но, слава богу, я теперь спокоен". К письму, как видно, был приложен список басни "Василек", о которой Л. А. выражается таким образом: "Басня твоя "Василек", которую я вытвердил наизусть, беспримерна и очень кстати написана: в ней ты умел весьма тонко и серьезно изъявить свою благодарность великой нашей императрице... Басню эту я почитаю в роде оды, весьма тонкой и хитрой, не имеющей в себе ни почерка грубой и постыдной лести, что во многих одах приметно". И. А. в своем письме рассказывал, как проводил время в Павловске, это подало повод к забавному недоразумению. "Ты пишешь, любезный тятенька, что ты был всегда за столом императрицы и участвовал во всех играх, и играл роль в твоей басне Фоки, а князь Голицын Демьяна, а г-жа Ушакова жену его. Пожалуйста, голубчик, объясни мне: разве сделал ты из басни оперу, ибо говоришь, что на оную сочинена музыка; но я об этом нигде не находил в газетах. Сделай милость, если ты из басни сделал оперу, пришли мне ее, голубчик. Она должна быть чрезвычайна".
В этом письме Л. А. уведомляет брата, что прошение его о переводе в неслужащий инвалид граф Комаровский возвратил, потому что "неслужащие уничтожены, а следовательно, и прошение не может быть представлено государю". "Итак, - заключает он, - видно, богу угодно, чтобы я еще тянул службу, хотя и через силу".
Следующие два письма не представляют ничего особенно интересного. Оба они посвящены отчетам о хозяйстве, которое осенью значительно поправилось, и об образе жизни, в котором не произошло никаких перемен; только здоровье Л. А-ча стало заметно слабеть, так что в письме от 12 января 1824 года он сравнивает себя с термометром, на котором отражаются все перемены погоды.
его, живет совершенно хорошо, значительно потолстел, так что приходится шить новый мундир, и в заключение просит прислать ему экземпляр новых басен, о скором выходе которых было объявлено в "Инвалиде" <...>
9. Это весьма обеспокоило старого воина: "Благодарю бога, что ты благополучно совершил свое путешествие, и радуюсь сердечно, что ты здоров. Но если бы я прежде узнал, то бы мне это не дало спокойствия, покамест не узнал бы о твоем благополучном возвращении, ибо я, как тебе известно, испытал сию непостоянную стихию: шесть месяцев не сходил с корабля и видел все ее проказы. Итак, ты теперь, любезный тятенька, можешь назваться мореходцем, только советую впредь без нужды не отдаваться прелестям сей обманчивой стихии <...>
В заключение письма просит прислать ему новый портрет, который печатается по просьбе Оленина 10. Те же просьбы повторяются и в письме от 29 октября.
"С душевным прискорбием, - пишет автор этого письма, ближайший начальник его брата, майор Колтовской, - берусь за перо, чтоб начертать Вам несколько строк о потере брата Вашего Льва Андреевича. Он оставил сей свет по кратковременной болезни, ноября 25-го, поутру, в 8 часов. Пять дней был он болен сильною горячкою, а в шестой скончался. Последнее письмо Ваше он получил 22 ноября, но не мог уже оного читать и попросил прочесть оное находящегося при нем штаб-лекаря Уфимского полка и, наконец, поцеловав портрет Ваш, сказал в слезах: "Ах, любезный брат, ты не знаешь, как я болен!" Затем Колтовской сообщает, что тело покойного предано земле в ограде Благовещенского девичьего монастыря, причем отдана ему последняя воинская почесть тремя ружейными залпами, "возвестившими конец всем мирским суетам". После похорон Колтовской опросил команду, которая не изъявила никаких претензий на бывшего командира, и передал ее старшему в команде офицеру.
"С наличными оной команды г. г. офицерами, - продолжает он, - сделал я опись всем вещам и деньгам, оставшимся после его смерти, которую на рассмотрение ваше и распоряжение при сем препровождаю. Под священною клятвою доношу Вам, что более показанного в реестре вещей и денег ничего не осталось. Я только осмелился взять себе одну из книг, римскую историю, для своего сына и портрет Ваш, присланный при последнем письме, в знак памяти, и тот не иначе оставлю у себя, как с позволения Вашего".
Сверх того автор письма упоминает о некоторых лицах, особенно близких к покойному. То были: казенный Денщик, служивший у него 18 лет, старший унтер-офицер его команды Усатов и отставной подполковник Шкурин, который был с ним в приятельских отношениях, некоторое время читал сам над ним псалтирь и заботился об устройстве печальной церемонии до прибытия в Винницу Колтовского.
И. А. немедленно сделал распоряжение. Из благодарственных писем, полученных им из Винницы, видно, что хутор со всем строением, принадлежащими к хозяйству вещами, а также две коровы с телятами и 75 р. ассигн. он отдал во владение денщику, Василию Гаврилову; всю рухлядь - унтер-офицеру Усатову; сверх того жене подпоручика винницкой инвалидной команды, Марье Михайловне Ступиковой в память о своем брате, при котором она находилась во время его болезни, - две серебряные столовые ложки, одну чайную, ситце, табакерку и стакан, также серебряные.
пространным письмом, от 6 января 1825 года; из него приводим только начальные строки, которые вместе с обстоятельствами, упоминаемыми ниже, обнаруживают, что за человек был этот отставной подполковник Шкурин:
"Милостивый государь Иван Андреевич, письмо Ваше, полученное Колтовским, я читал! Вы желаете знать о подполковнике Шкурине. Я живу в Виннице, не желая слышать ни от кого, ни за что благодарности!" Далее он рекомендует И. А-чу разных лиц, заслуживших от него "подарка" своим вниманием к его брату. Письмо, о резкости и брюзгливости тона которого можно заключить из приведенных выше строк, оканчивается следующей просьбой: "Всегда пользовался я присылаемыми от Вас к брату в Винницу газетами. Прошу вас и на сей год на счет мой выписать С.-Петербургские газеты, в коих более пишут политического, как в "Инвалиде". Деньги за оные с первою почтою получите". Затем он советует И. А. успокоиться и "не убиваться" и в постскриптум прибавляет: "Любовь брата вашего дороже мне всего. Рота инвалидная знает это. За добро, - правило есть мое, - платить оным". К чему относится последнее замечание, решить трудно.
Этим переписка однако ж не кончилась. В конце августа И. А. получил еще письмо от Колтовского, который просит уведомить его, получены ли две купчие крепости на хутор и 300 р., отосланные ему до получения его распоряжения. Первые были необходимы, чтобы ввести деньщика во владение отданным ему хутором; из последних же нужно было возвратить в артель 115 р., взятые на похороны Л. А-ча. В конце письма Колтовской прибавляет, что Вас. Вас. Шкурин в ночь с 13 на 14 марта неизвестными людьми был убит и ограблен до последнего. "Он имел в вещах и деньгах порядочное состояние, но от излишних по-видимому расчетов нанимал квартиру у одной крестьянки вдовы в деревне в двух верстах от Винницы, не имел при себе даже служителя. Хозяйка и два работника содержатся в тюрьме по подозрению, однако ни вещей, ни денег тоже ни малейшего следа не отыскано".
На этом письме рукою И. А-ча отмечено: "Ответ послан авг. 31 д. со вложением 120 р." {Следует заметить, что в то время, к которому относится вся эта переписка, имеющая в виду преимущественно материальные вопросы, сам И. А. Крылов еще не пользовался томи благами мира, какими впоследствии осыпала его прихотливая фортуна. После смерти брата И. А. нашел другое лицо, с которым мог допиться своими избытками; это лицо была та дама, о которой в биографии, написанной Плетневым, сказано: "Крылов, знавший ее почти с детства, до смерти своей сохранил к ней то уважение и дружбу, которые внушаются прекрасными качествами сердца, высоко образованным умом и наилучшим воспитанием". (Об этом свидетельствует Ф. А. Оом.) 11.}.
Теперь читателям интересно будет узнать, как принял И. А. известие о кончине своего брата. Смерть, постигающая хотя по родству и близкого, но вдали живущего и давно не виданного человека, разлука с которым уже вошла в привычку, конечно, не может так поразить, как утрата тех, с кем сближают ежедневные личные сношения и одинаковые интересы. Однако ж от В. А. Олениной мы слышали, что внезапное известие о смерти брата сильно подействовало иа И. А-ча. Он сделался молчалив и мрачен, хотя не изменил ни в чем своего образа жизни: по-прежнему он посещал клуб, проводил вечера у Олениных. Друзья его терялись в предположениях, но не решались спрашивать. Елисавета Марковна была единственное существо, имевшее право на его откровенность; но и она выжидала удобного случая. Так прошло недели три. Наконец И. А. по-видимому стал приходить в свое нормальное состояние. Елисавета Марковна, улучив минуту, спросила его: "Что с вами было, Крылочка? Вы на себя не походили!" - "У меня, Елисавета Марковна, было на свете единственное существо, - отвечал Крылов, - связанное со мною кровными узами; у меня был брат. Недавно он умер. Теперь я остался один". Елисавета Марковна постаралась утешить его и с тех пор разговор об этом предмете никогда не возобновлялся. Искреннее чувство безмолвно...
---
к уяснению отношений между братьями. Эти отношения открывают новую, не тронутую биографами сторону в жизни Крылова и много способствуют к восстановлению правильного взгляда на него как человека. Характеристика его, написанная Вигелем, - произведение, по нашему мнению, столько же блестящее, как и требующее строгой поверки, - не могла не оказать своих последствий, тем более что автор ее, отдав справедливость уму баснописца и сознавшись, "что если сам имеет сколько-нибудь ума, то много около него набрался", - заставляет читателя верить ему безусловно. Даже Плетнев, лично знавший поэта и глубоко его уважавший, не мог не увлечься этой характеристикой и в некоторых местах биографии намекает на те черты, которые так резко очерчены Вигелем. Смеем думать, что изложенные нами факты значительно изменят то понятие о Крылове, которое составляется по воспоминаниям Вигеля. Мы же, с своей стороны, не колеблясь, решаемся применить к нему его же собственные слова в полной их силе:
Кто добр поистине, не распложая слова,