Лобанов М. Е.
Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова, из заметки "обед у книгопродавца А. Ф. Смирдина"

М. Е. ЛОБАНОВ

ЖИЗНЬ И СОЧИНЕНИЯ ИВАНА АНДРЕЕВИЧА КРЫЛОВА

Недавно еще жил посреди нас муж высоких достоинств, осанистой наружности, которого белые волосы хотя и напоминали о многих годах, им прожитых, но которого сила, крепость и дородство, казалось, предвещали ему исключительное долголетие. Для смерти нет сильных: мы видим уже его могилу. - Мир праху твоему, знаменитый Россиянин! Тебя нет, но память твоя сделалась славным наследием твоего отечества. С Ломоносовым, Державиным и Карамзиным ты перейдешь в позднейшее потомство, и имя твое вседневно будет твердиться тысячами юных, едва лепечущих уст до тех пор, пока будет во вселенной существовать язык русский.

Всякому из нас, без сомнения, приятно припомнить и рассказать что-нибудь о согражданине, которого слава разнеслась по всем концам вселенной, где только есть хотя слабое понятие о словесности. Не смею надеяться вполне изобразить его как человека и как писателя; но к повествованию других прибавлю в свою очередь то, что двадцатипятилетнее соседство, постоянная и искренняя приязнь и почти вседневные сношения с ним сделали мне известным и оставили в моей памяти.

Иван Андреевич родился в Москве 2 февраля 1768 года ¹, скончался в С.-Петербурге 9 ноября 1844 года; жизнь его длилась 76 лет 9 месяцев и 7 дней. Отец его, Андрей Прохорович, служил штабс-капитаном в войске, поражавшем Пугачева; он отличался при защите города Яицка, за что и был Пугачевым заранее обречен смерти, со всем его семейством. Жена его следовала за ним в походе, где только возможно было, и в 1772 году она с детьми своими, и в том числе с четырехлетним Иваном, отправилась в Оренбург, которым злодею не удалось овладеть; но есть предание, что где-то дорогою она подвергалась опасности и, при поисках шайки этих бродяг, спасла малютку Крылова, спрятавши его в корчаге {Это рассказывал некогда один из посетителей императорской Публичной библиотеки, оренбургский помещик, человек почтенный, внушавший к себе доверенность. (Примеч. авт.)}. По усмирении пугачевского бунта, это семейство переехало в Тверь, где отец, оставивший военную службу, получил место председателя в Тверском губернском магистрате с чином коллежского асессора ². Тут, в родительском ломе наш Крылов учился грамоте, а первым началам некоторых наук и языков в приязненном семействе Львова вместе с его детьми. Учение того времени, конечно, было ограниченное; тогда в России еще не много было средств для образования юношества; но малютка, щедро одаренный природою, во всем, к чему только прилежал, делал большие успехи. К изучению иностранных языков, как увидим впоследствии, он имел необыкновенную способность. Во французском языке первые уроки получил он от гувернера француза, жившего у тверского губернатора; потом продолжал учиться дома, сам собою, под надзором своей матери, Марьи Алексеевны, о которой он всегда вспоминал с любовью. "Она была простая женщина, говорил он, без всякого образования, но умная от природы и исполненная высоких добродетелей". От нее-то, кажется, он наследовал ум и прекрасные способности; ибо отец его был храбрый, но обыкновенный человек. Он лишился его на тринадцатом году своей жизни, то есть в 1781 году ³. Любопытно то, что мать его, чуждая всякого учения, даже грамотности, вмешивалась в его упражнения и, руководствуясь одною природного логикою, нередко поправляла его ошибки. Когда он читал ей переводы, она останавливала его иногда: "Нет, Ваня, это что-то не так! возьми-ка ты французский словарь, да выправься-ка хорошенько". Он исполнял приказание матери и действительно находил ошибки.

Русские книги, частию духовные, частию исторические, также и словари в небольшом количестве были в их доме; притом он доставал у знакомых, что только можно было достать в Твери, и в то время приохоченный благоразумною матерью еще с детства к чтению, то ласками, то подарками, впоследствии, с возрастом, он пристрастился к этому занятию и с жадностию читал все, что ни попадалось ему в руки ⁴.

На четырнадцатом году от роду (1781 г.), он поступил на службу в Колязинский уездный суд; потом служил в Тверском губернском магистрате. Переведен в С.-Петербургскую Казенную палату (1782 г.), в кабинет ее императорского величества (1788 г.); с 1790 по 1801 год он находился в отставке ⁵. В это время, то есть с двадцати двух по тридцать второй год своей жизни, он занимался словесностию: участвовал в издании журналов: 1) "Почта духов", которую издавал вместе с капитаном Рахмановым⁶ в 1789 году; 2) "Зритель", которого был редактором, вместе с Клушиным и другими товарищами, в 1792 году; 3) "С.-Петербургскпй Меркурий", в 1793 году. В этом журнале напечатаны некоторые из его тогдашних стихотворений: оды, песни и послания. Прозаические сочинения его молодости, все журнальные статьи и, между ними, две похвальные речи, первая: "Как убивать время"; вторая: "Ермалафиду", и повесть "Каиб" - отличаются остроумием и колкостию ⁷. Во всех этих сочинениях и статьях сатирический ум Крылова осмеивал пороки. В введении к "Зрителю" сказано, что этот журнал издается с тою целию, чтоб порок, представляемый во всей гнусности, вселял отвращение, а добродетель, изображаемая во всей красоте, пленяла собою читателя. Патриотизм Крылова, вполне развившийся в последних его двух комедиях⁸, уже и на двадцать четвертом году его жизни везде решительно выказывался, и русская душа его, неколебимая в своих правилах и думах, не изменившаяся в течение почти семидесятисемилетней жизни ни от каких посторонних влияний и прививок иноземных, везде и всегда искала пользы своему отечеству, и нет сомнения, что перо его немало содействовало к смягчению и укрощению нравов. "Одну из моих повестей, - говорил мне Иван Андреевич, - которую уже набирали в типографии, потребовала к себе императрица Екатерина: рукопись не воротилась назад, да так и пропала" ⁹. Молодой ум его, вероятно, задел колким пером своим такое лицо, которое ей угодно было спасти от преследования сатиры.

В 1801 году он поступил секретарем к рижскому военному генерал-губернатору, князю Сергею Федоровичу Голицыну, и служил при нем по 1803 год. Опять вышел в отставку, вместе с уволенным князем, которого он любил, и, прожив у него несколько времени в Саратовском его поместье, возвратился в Петербург и чрез пять лет, то есть в 1808 году, определился в Монетный департамент, где А. Н. Оленин был директором. В этом году он участвовал в "Драматическом вестнике", где были напечатаны многие из первых его басен¹⁰. И потом, чрез один год с небольшим, проведенный вне службы, определился, в 1812 году, в императорскую Публичную библиотеку, из которой в 1841 году вышел в отставку, в чипе статского советника, с получением всех пенсий, дарованных ему как знаменитому писателю <...>

была басня, переведенная им на четырнадцатом году из Лафонтена, которую знатоки того времени, и между прочими И. И. Бецкий, хвалили; но время истребило ее. Потом он упражнялся преимущественно в драматическом роде.

Лет за пять перед сим я предлагал Ивану Андреевичу напечатать те из своих сочинений, которые он найдет достойными своего имени. "Я и сам об этом думал, - сказал он, - но ведь приняться за это - не шутка: многое или, лучше сказать, - все прежнее надобно переделать. Я был молод, все писал, что ни взбредет, бывало, в голову; много вздору. А ведь по смерти моей, может быть, все напечатают".

Когда случалось повторять при нем какую-нибудь шутку или фарсу из прежних его комедий, он спрашивал: "Откуда это? чье это?" - "Ваше, Иван Андреевич". - "Быть не может!" - "Да вот посмотрите, напечатано с вашим именем". - "Я не помню ничего; это проказы молодости, это грехи прошлых лет".

Приступая к исчислению всех его сочинений, поневоле должен я говорить и о тех его сочинениях, которые он, как попытки, как проказы молодости, вероятно, желал бы истребить из памяти человеческой; но, зная обязанность биографа и справедливое любопытство публики, я не смею умолчать о них.

В 1784 году, то есть шестнадцатилетний Крылов написал оперу "Кофейница", в 3-х действиях, в прозе с куплетами, которая сохранилась в рукописи ¹¹. Приехавши с своею матерью в Петербург, которая умно рассчитала, что способному и даровитому ее сыну лучше быть в столице, чем в губернском городе, как в отношении к службе, так и в отношении к дальнейшему его образованию, он написал эту оперу и, услышав о типографщике Брейткопфе, знатоке и любителе музыки, притом добрейшем человеке, явился к нему с первым своим сочинением, с своею "Кофейницею", прося положить на музыку куплеты и дать ход этой пиесе. Брейткопф предложил ему за либретто 60 рублей ассигнациями. У автора забилось от радости сердце: это был первый плод, первая награда за его юношеский литературный труд; но, по страсти своей к чтению, он просил заплатить ему не деньгами, а книгами, и получил Расина, Мольера и Буало, что чрезвычайно его радовало и веселило престарелую его мать.

Прошло около тридцати лет после того, и судьба свела нашего Крылова с Брейткопфом, тогда статским и потом действительным статским советником, на службе в императорской Публичной библиотеке. Брейткопф, не сделавший никакого употребления из пиесы, возвратил ее автору, который не без удовольствия взглянул на знакомый ему труд его молодости <...>

Крылов, оглушенный славою Сумарокова и Княжнина, которого Рослав, представляемый знаменитым Дмитревским, гремел тогда на русской сцене, хотел испытать себя и в трагическом роде. Он написал "Клеопатру" и обратился к Дмитревскому, чтобы поставить ее на театр. Дмитревский добродушно и охотно выслушал трагедию, разбирал ее содержание, ход и характеры, делал замечания на каждую сцену, излагал правила и старался передать молодому автору все, что сам знал об этом искусстве. Он хвалил то, что находил в ней хорошего, поощрял автора к новым трудам и, наконец, с кротостию дал почувствовать, что трагедия в таком виде не может быть представлена на театре, что нужно ее совершенно пересоздать и переделать. Рассказ этот о чтении с Дмитревским Крылов нередко повторял, но говорил всегда об одной трагедии, и я относил этот рассказ к "Филомеле"; а теперь утверждают, что это была "Клеопатра". Не отвергая ее кратковременного существования, с достоверностию можно заключить, что она написана между "Кофейницею" и "Филомелою", то есть в 1785 году, на семнадцатом году жизни юноши ¹².

Вероятно, автор охладел к ней, не имел духу переделывать, и рукопись его исчезла, как и многие другие, что увидим впоследствии <...>

"В молодости моей, - говорил мне в последние свои годы Крылов, - я все писал, что ни попало, была бы только бумага да чернила; я писал и трагедию; она напечатана была в "Российском феатре", в одном томе о "Вадимом" Княжнина, с которым вместе и исчезла, да и рад тому: в ней ничего путного не было; это первые давнишние мои попытки".

Мне посчастливилось отыскать и прочесть "Филомелу", и, если бы она написана была Крыловым в зрелые его лета, я сказал бы вместе с ним: в ней ничего путного нет; но это один из опытов восемнадцатилетнего поэта, конечно весьма незрелый, но любопытный; видно, что он еще ничего более не читал, кроме Сумарокова и Княжнина; форма трагедии, язык - все ими отзывается. Не рожденный первенствовать в этом роде поэзии, он ничего не обнаружил собственного, а только, увлеченный их тогдашнею известностию, был их отголоском <...> ¹³

Это опыт, этюда молодого таланта. В трагедии много недостатков всякого рода, но много движения и пылу. Можно решительно сказать, судя по шагам его от "Бешеной семьи" до "Модной лавки", что Крылов и в драматическом роде, если б счастливая его планета не указала ему прямого его назначения, дошел бы до значительного совершенства. Так богато он осыпан был дарами природы.

"Бешеная семья", комическая опера в трех действиях, в прозе, с куплетами, напечатана в 1793 году, а в котором написана - неизвестно <...> ¹⁴

Язык, как в прозе, так и в стихах, здесь несколько поразвязнее, но основа и ход первой пиесы, то есть "Кофейницы", естественнее этой. Жаль, что имя Крылова на ней напечатано.

"Сочинитель в прихожей", комедия в трех действиях, напечатана в 1794 году <...> ¹⁵

Я долго искал этой комедии и сожалею, что наконец ее нашел. Кажется, что ум и высокий талант нашего Ивана Андреевича еще не пробуждался; кажется, что он писал это впросонках и что он сам тогда не сделал еще себе и не разрешил вопроса: что хорошо, что худо.

"Пирог", комедия в двух действиях, в прозе (рукопись). Лет за тридцать с лишком пред сим эту комедию играли на домашнем театре, в доме А. Н. Оленина. В числе актеров между прочими был сам автор, Иван Андреевич, талантливый и в этом искусстве, и я. Но теперь я не могу хорошенько рассказать содержания этой комедии; память почти ничего не сохранила. Помнится как-то, что пирог, посланный женихом в семейство его невесты, очутился там без начинки, которая дорогою съедена плутом слугою, и что это было причиною разрыва дружбы между двумя семействами и несостояния брака. Помнится, повторяю, но уверять не смею. Может быть, когда-нибудь эта пиеса вынырнет из какого-нибудь хлама, скрывающегося на чердаках или в подвалах; но если и вовсе погибнет, утрата подобных пиес нисколько не уменьшает славы знаменитого нашего баснописца; в них не виден еще автор "Модной лавки" и "Урока дочкам" ¹⁶.

"Проказники", комедия в пяти действиях, в прозе, напечатана в 1793 году. Год сочинения не известен. В этой комедии виден уже решительный талант Крылова. Характеры, хотя почти все карикатурные, порядочно обрисованы; но отголосок ли это общества того времени или тогдашняя привычка сочинителя, - в ней множество площадных шуток и двусмыслий. Говорят, что в ней выставлен на позор целый, весьма известный, дом того времени, со всем его развратом и беспорядками. Невозможно, однако ж, чтоб в каком-либо доме, исключая, может быть, питейные, говорилось беспрестанно столько наглых намеков и двусмыслий, сколько находим в этой комедии <...> ¹⁷

В 1798 году Крылов находился в поместье киязя Сергия Федоровича Голицына, бывшего впоследствии рижским военным генерал-губернатором. По приглашению хозяина, чтоб молодые люди, находившиеся тогда в его доме, выдумывали бы какие-нибудь забавы и веселились, Крылов, будучи в самом юмористическом расположении духа, написал "Трумфа". При чтении его, говорил он, все помирали со смеху. Это самое повторяется и теперь со всяким, в первый раз читающим эту пиесу <...>

Это шалость, это проказы таланта. Но рассыпать в шутовской пиесе столько веселости, столько остроты и сатирического духа - мог один Крылов! И в этом роде, каков он ни есть, в русской словесности нет ничего подобного. Создания характеров Вакулы, Подщипы и Слюняя суть создания карикатурно-гениальные ¹⁸.

"Трумфа" Крылов, служивший в Риге, при военном генерал-губернаторе, занимался наиболее делами вовсе не литературными. Жизнь каждого человека делится на разные периоды, иногда совершенно противоположные один другому. Жизнь в Риге нашего Ивана Андреевича была периодом его забав всякого рода и разгульной жизни. Тогда преимущественно любил он сипеть на пирах и играть в карты и, по собственному ею рассказу, был в значительном (до 70 000 руб.) выигрыше. Но чтение в досужные минуты всегда оставалось любимым его упражнением. В течение этих шести лет, то есть с 1801 года по 1807-й, был его литературный отдых. Может быть, некоторые мелкие стихотворения - он упражнялся и в лирической поэзии - преложение VI псалма, исполненное силы и горячего чувства, и некоторые другие были духовною его пищею в это время и поддерживали в душе его творческий огонь для будущих произведений. Опыт и чтение лучших иностранных писателей: философов, историков и поэтов, открыли и указали ему новые пути. С 1807 года, знакомый уже с тайнами искусства, он является на литературном поприще с произведениями высокого достоинства, зрелыми и глубоко обдуманными ¹⁹.

"Модная лавка", комедия в трех действиях, в прозе, 1807 года. <...> Эта комедия изобретена, расположена, написана истинно мастерски; множество истинно комических сцен, все действия отчетисты; язык ловкий и умный; ни одной пошлости. Остроты, шутки - веселы, забавны, умны, характеры до такой степени верпы, что кажутся живою натурою <...>

"Модная лавка" есть истинно оригинальная комедия, без всякой примеси подражания. Она доказывает великий комический талант Крылова и занимает место между первейшими театральными произведениями нашей словесности.

"Илья-богатырь", волшебная опера в четырех действиях, 1807 года <...>

Оперы, особливо волшебные, не подвержены строгим правилам; довольно, если они занимают зрителя и доставляют ему удовольствие. В "Илье-богатыре" щедрою рукою рассыпано все, нужное для достижения этой цели. Игривое воображение автора, волшебства, превращения, остроты, шутки, куплеты и живость разговоров делают эту пиесу весьма приятною, и хотя она написана не по собственному выбору автора, а по просьбе А. Л. Нарышкина, бывшего тогда директором театров, однако ж служит новым доказательством разнообразного н гибкого таланта Ивана Андреевича Крылова.

"Урок дочкам", комедия в одном действии, в прозе, 1807 года <...>

В этой комедии Крылов осмеивает пристрастие к французскому языку, свирепствовавшее преимущественно в высших сословиях, пристрастие столь вредное государству потому, что следствием оного неизбежно бывает пренебрежение к отечественному языку и слепая любовь ко всему иностранному. Из всех русских писателей, восстававших противу этого зла, Крылов сильнее и решительнее поразил его. Изобретение в этой комедии очень удачно, ход ее занимателен, характеры верны, разговоры превосходны. "Модная лавка" и "Урок дочкам" имели удивительные успехи, игрались беспрестанно на театре и - что производит только могущество великого таланта - привлекли в театр для выслушания уроков автора высшее сословие публики.

Иван Андреевич еще прежде "Модной лавки" написал три действия комедии в прозе "Ленивый". Он читал ее в доме графа Чернышева. Замечательно, что герой комедии еще не являлся в продолжении первых трех действий, и неизвестно, в котором действии вывел бы его сочинитель. Чтение этой комедии принесло величайшее удовольствие слушателям, и автор был осыпаем похвалами; но мы не услышим ни одного слова из этого произведения; оно погибло невозвратно. Автор, уходя из дома графа, забыл измаранные свои тетради в прихожей и, подражая герою своей комедии или, лучше сказать, будучи сам образцом ему, долго не требовал ее, а когда потребовал, то узнал, что служители того дома, видя валяющиеся в прихожей измаранные бумаги, издержали их до последнего листа на обвертку свечей ²⁰.

Еще к литературным невозвратным утратам надобно причислить две сцены из комедии в стихах, которую (помнится, в 1820 году или еще несколько позже) задумал он написать. Названия комедии не помню, да едва ли она имела название; но эти две сцены читал мне Иван Андреевич. Я только то помню, что сцены шли отменно живо, что стихи этих сцен равнялись с совершенством стихов лучших его басен. Впоследствии времени я просил у него этих отрывков, но он отвечал: "Не знаю, куда они делись; уж не Фенюша ли их прибрала?"

По выезде его из дома императорской Публичной библиотеки, когда уже сторожа принялись лопатами и метлами чистить его чердак, помня об этих драгоценных отрывках и еще надеясь их найти, я бросился туда, перебрал все изодранные бумаги, но их не нашел. Однако ж мой труд не был вовсе напрасен. Из изодранных лоскутков я составил 13 басен. Это первоначальные, черновые его накидки, некоторые из них в двух и трех экземплярах. Но все розыски мои о двух сценах в стихах остались безнадежными.

Таким образом испытавши себя почти во всех родах словесности, упражняясь в чтении лучших иностранных писателей и углубляясь во все изгибы и тайны отечественного языка, наконец Иван Андреевич, на сороковом году от рождения, остановился на басне <...>

Он начал переводом и подражанием Лафонтену, но заимствованное облек в русские формы, нашел новые красоты, как в вымысле, так и в подробностях. Переводы его не были удовлетворительны, он почувствовал собственные свои силы, могущество глубокого русского ума и пошел один своею дорогою, и здесь-то началась истинная слава его - и слава русской словесности. Как человек, он был умнее Лафонтена; как философ, глубокомысленнее; как поэт, несравненно выше его. Рассказ его легкий, быстрый, естественный, оживлен умными шутками, веселостию, остротою, и так приятен, что невозможно даже идеально представить себе что-либо совершеннее. Многие мысли его облечены и вылиты в такие формы, которые остаются тайнами его, тайнами гениальными. В выводах и в заключениях его часто прорывается та неодолимая сила эпиграммы, которая все обезоруживает вокруг себя. Эти-то золотые, гениальные мысли вылились уже в народ, составили его собственность, обратились в пословицы и в приговоры его суждений.

Поэзия, при всей своей очаровательности, нигде не увлекла Крылова за пределы; он дал ее своему читателю столько, сколько позволяет мудрая бережливость. И басни его, то есть истины, облеченные в приятные формы аллегории, по чистоте и нравственности сделались как бы собственностию одних детей; по в них человечество вообще находит себе полезную пишу.

Язык его в баснях есть верный отголосок языка народного, но смягченный и очищенный опытным вкусом. Он изучал его сорок лет, вмешиваясь в толпы народные, в деревнях посещая вечеринки и посиделки, а в городах рынки и торговые дворы; прислушивался к разговорам народа, а иногда, чтобы вернее изучить быт и нравы его, не гнушался - так сам он рассказывал - заходить и в те места, некогда украшаемые елкою, где в минуты разгула или бурно веселится или тихо изливается охмелевшая душа смышленого русского народа ²¹.

Однажды, это было в 1805 году, перечитывая Лафонтена, он вдруг почувствовал желание передать некоторые из его басен своим языком русскому народу. Работа закипела, басни готовы; и первый, радушно и искренно одобривший его начинание, - был И. И. Дмитриев, сам баснописец и превосходный литератор. Возвышенная душа его, хотя с первого уже полета, вероятно, предвидела, как высоко поднимется его соперник, не могла удержаться, чтобы не настаивать, не побуждать его трудиться в этом роде. "Это истинный ваш род, наконец вы нашли его", - сказал Дмитриев. Первые басни Крылова появились в 1806 году, в "Московском зрителе": 1) "Дуб и Трость", 2) "Разборчивая Невеста", 3) "Старик и Трое молодых". "Я получил, - говорил издатель, кн. Шаликов, - сии прекрасные басни от И. И. Дмитриева). Он отдает им справедливую похвалу и желает, при сообщении их, доставить и другим то удовольствие, которое они принесли ему... Имя любезного поэта обрадует, конечно, и читателей моего журнала так, как обрадовало меня". В "Драматическом вестнике" (1808) были напечатаны многие басни Крылова.

В это время я познакомился с Иваном Андреевичем; казалось, он любил читать мне новые свои, прямо с станка, произведения, видя, как каждое игривое его выражение радовало меня и как искренно было мое восхищение! Он продолжал это и в последние времена, но всегда спрашивал: "Да не устарел ли, не ослабел ли уж я?"

Иван Андреевич любил делать первые накидки своих басен на лоскутках, с которых переписывал на листочки, поправлял и снова переписывал. Я уже сказал, что мне удалось спасти от истребления несколько таких, уже изодранных, черновых его рукописей и лоскутков. На одну из его басен есть у меня три экземпляра: самый первый, разумеется, более перемаран; следующие, постепенно, один чище другого. В каждом из них есть изменения; в печатных изданиях нахожу новые улучшения; следовательно, труд был вторым его гением: ум был изобретателем, а труд усовершителем ²². Он держался старинного правила: "Cent fois sur le metier remettez votre ouvrage" {Сто раз переделай свою работу (фр.).} и проч. "Я до тех пор читал мои новые стихи, - говорил мне Иван Андреевич, - пока некоторые из них мне не причитаются, то есть перестанут нравиться: тогда их поправляю или вовсе переменяю". Этот-то неутомимый труд приводит все части целого в стройность и отчетливость; размещать слова по требованию тончайшего ума и вкуса; находить язык приличный каждому действующему лицу и каждому предмету; поверять слухом течение каждого стиха, быть неумолимым критиком самого себя - делает слог писателя легким, плавным, естественным, и нам кажется, что он не стоил ему ни малейшего труда.

словесности. Быстро распространяясь во всех сословиях, они скоро сделались истинною потребностию народною ²³.

Готовя повое издание, Иван Андреевич обыкновенно умножал его новою книжкою, заключавшею в себе более двадцати новых басен; и тогда-то, после значительного, а иногда и долговременного отдыха, более необходимого в умственных, нежели в физических трудах, являлась в ном новая деятельность, и басни, созидаемые богатым воображением, лились на бумагу, сыпались в типографию. Потом опять наступал отдых, во время которого, особливо в последние десятилетия, Иван Андреевич, некогда читавший важные сочинения, любил читать романы не по выбору, а только бы назывались романами, не пренебрегая и самых глупейших и стародавних. "Надобно дать отдых уму", - говаривал он и читал их единственно для того, чтобы ни о чем серьезном не думать и не сидеть праздным. Доказательством невнимания его к этому машинальному чтению служит то, что одну и ту же книгу, читанную за несколько дней, забывшись, он снова перечитывал, и только при развязке, которая сколько-нибудь оставалась в его памяти, он восклицал: "Ахти, да, кажется, эту книгу я уже читал". Несмотря на это, случалось ему и в третий раз прочитать ту же самую книгу, с тою же при конце приговоркою.

Некоторые басни Иван Андреевич заимствовал у Лафонтена, но Лафонтен не создал ни одной собственной, а все занял у Федра, Пильная, у греков, у римлян и у восточных писателей; следовательно, вымысел давно существовал, и басня была готова: все достоинство в рассказе. Правда и то, что Лафонтен смягчил сухость Федра приятным рассказом; но Крылов, идучи по следам знаменитого французского поэта, во многом превзошел его <...>

Иван Андреевич по какой-то особенной причине преимущественно любил свою басню "Ручей" ²⁴. Правда, изобретение ее обличает глубокого мудреца, а исполнение, плавность стиха, чистота языка - великого художника, и кажется, она создана более сердцем, нежели умом. Наблюдая человека и заглядывая в историю, автор видел, как трудно людям, при возрастающем их могуществе, удержаться в прежних своих границах любви и умеренности; что они большею частик" по какому-то неизъяснимому действию их страстей, не могут устоять ни в прежних своих правилах, ни в прежних своих добродетельных наклонностях. Наш автор излагает и оплакивает эту печальную истину следующим образом.

Пастух у ручейка пел жалобно в тоске

Свою беду и свой урон невозвратимый:

Ягненок у него любимый

Недавно утонул в реке.

Это несчастие нашло сострадающих и негодующих на, виновника оного.

Услыша пастуха, ручей журчит сердито:

- Река несытая! что, если б дно твое

Так было, как мое,

Для всех и ясно и открыто,

И всякий видел бы на тинистом сем дне

Все жертвы, кои ты столь алчно поглотила?

Я чай, бы со стыда ты землю сквозь прорыла

И в темных пропастях себя сокрыла.

Упреки кончены этими двумя прекрасными стихами. Защитник несчастного, еще слабый в способах, теперь вникает в самого себя и изливает свои чувствования.

Мне кажется, когда бы мне

Я, украшеньем став природы,

Не сделал курице бы зла:

Как осторожно бы вода моя текла

И милю хижинки и каждого кусточка,

Благословляли бы меня лишь берега,

И я бы освежал долины и луга,

Но с них бы не унес листочка.

Ну, словом, делая путем моим добро,

Не приключа нигде ни бед, ни горя,

Вода моя до самого бы моря

Так докатилася чиста, как серебро.

Какие прекрасные чувствования! Какие надежды в будущем!

Так говорил ручей, так думал в самом деле.

И что ж! не минуло недели,

Как туча ливная над ближнею горой

Расселась:

Богатством вод ручей сравнялся вдруг с рекой;

Но ах! куда в ручье смиренность делась!

Пожалеем и мы вместе с автором о непостоянстве природы человеческой! Что ж делается?

Кипит, ревет, крутит нечисту пену в клубы...

Столетние валяет дубы,

Лишь трески слышны вдалеке!

Какая сила и в ручье и в стихах! Но эта сила до сих пор кроткого, сострадательного - делается уже гибельною даже и тому, за кого прежде так великодушно он вступился.

И самый тот пастух, за коего реке

Пенял недавно он таким кудрявым складом,

Погиб со всем своим в нем стадом,

А хижины его пропали и следы.

Иван Андреевич, зная всю силу своего литературного оружия, т. е. сатиры, выбирал иногда случаи, чтобы не промахнуться и метко попасть в цель; вот доказательство. В "Беседе русского слова", бывшей в доме Державина, приготовляясь к публичному чтению, просили его прочитать одну из его новых басен, которые тогда были лакомым блюдом всякого литературного пира и угощения. Он обещал; но на предварительное чтение не явился, а приехал в "Беседу" во время самого чтения и довольно поздно. Читали какую-то чрезвычайно длинную пиесу; он сел за стол. Председатель отделения А. С. Хвостов, сидевший против него за столом, вполголоса спрашивает У него: "Иван Андреевич, что, привезли?" - "Привез". - "Пожалуйте мне", - "Вот ужо, после". Длилось чтение, публика утомилась, начинали скучать, зевота овладела многими. Наконец дочитана пиеса. Тогда Иван Андреевич руку в карман, вытащил измятый листочек и начал: "Демьянова уха". Содержание басни удивительным образом соответствовало обстоятельствам, и приноровление было так ловко, так кстати, что публика громким хохотом от всей души наградила автора за басню, которою он отплатил за скуку ее и развеселил ее прелестью своего рассказа.

Он читал столь же превосходно, сколь превосходны его басни: непринужденно, внятно, естественно, но притом весьма музыкально, легко опираясь голосом на ударениях смысла и наивно произнося сатирические свои заключения. Более восьми лет перед кончиною он ничего не писал, а более десяти как вовсе перестал читать свои басни. Раз у меня на вечере один из превосходнейших фортепьянистов-любителей, изящно выказавши весь свой талант перед собранием и восхитивши до исступления Ивана Андреевича, в свою очередь попросил его прочитать хоть одну басню; все присутствующие подкрепили его просьбу, но Иван Андреевич отвечал: "Нет, мой друг, не могу, право не могу. - И вы, когда доживете до моих лет, перестанете так играть: сил не хватит!" Это доказывает, что чтение его, как ни казалось нам легко и просто, ему стоило труда и требовало свежих душевных сил.

Читатель пожелает, может быть, знать историю каждой оригинальной его басни, то есть случаи, побудившие автора к изобретению той или другой из них. Без сомнения, случаи эти были, я и сам желал бы их знать, но эту тайну автор унес с собою в могилу. Мы знаем ключ только к некоторым, весьма немногим, но по весьма уважительным причинам не можем передать читателю ²⁵.

Честный и разумный поборник правды, наставления давал он с кротостию, а порок преследовал нещадно, особливо взятки и взяточников, которым посвятил очень много басен, даже иногда повторяя самого себя; но правда, хотя поражает в басне не лицо, а вообще порок, встречала иногда преграды, и последняя басня его "Вельможа", написанная в 1835 году, которою он заключил свое ей служение и которая оканчивается стихами:

Вчера я был в суде и видел там судью:

Ну так и кажется, что быть ему в раю!

долго оставалась в его кабинете как бы под спудом <...> ²⁶

Издания басен Крылова

1809. Первая тетрадка, содержащая в себе 22 басни, напечатана в типографии Губернского правления - 1200 экз.

1811. Вторая, там же - 1200 экз.

- Третья, напечатанная в Театральной типографии - 1200 экз.

1816. Издание Ильина, в 4-х частях - 1200 экз.

5-я часть особенно отпечатана - 1200 экз.

1819. Издание типографщика Похорского, в 6-ти частях - 6000 экз.

1825. Издание книгопродавца Слёпина, с картинками, в 7-ми частях - 10000 экз.

С 1830 по 1840 год книгопродавец Смирдин издавал их в разных форматах числом - 40000 экз.

1843. Последнее издание самого автора, без картинок, в 9-ти частях - 12000 экз.

Всего - 77000 экз.

Самое это число проданных экземпляров доказывает, с какою жадностию читались басни Крылова. С этим итогом, единственным явлением в нашей словесности, никакое сочинение на русском языке по может не только состязаться, но и приблизиться к нему. Немудрено: ими усладились и дети, и старцы, и простолюдины, и вельможи. Они составили в полном смысле русскую народную книгу.

Иван Андреевич Крылов как писатель, особливо как баснописец, поднялся на высоту совершенства, едва ли кому-либо досягаемую; как человек представляет в частной своей жизни много забавного, проказливого, остроумного, даже чудного. Видевшие его в обществах, в публике, имеют поверхностное понятие о человеке. Они видели в нем знаменитого баснописца, умного, просвещенного представителя отечественной словесности; но он был тогда в параде. Постараемся проследить его сколько можно ближе, в разные эпохи его жизни, и в разных обстоятельствах подметим сокровеннейшие движения страстей и души его; заглянем в домашний быт и на причуды его, и тогда мы будем иметь полное понятие о нем как о человеке.

На четырнадцатом году своего возраста, выпорхнув из родительского крова, из-под крыла доброй своей матери, не имея в нравственном отношении никакой над собою власти, он был совершенно свободен. В это время всякий молодой человек много зависит от круга товарищей и знакомых, в который он вступит; под их влиянием развиваются и дозревают его способности, улучшается или развращается его нравственность, и характер получает те резкие сгибы, которые впоследствии едва ли изгладить можно. По счастию, первые семена нравственности, посеянные любовью нежной матери, глубоко в нем укоренились; страсть к учению и образованию себя чтением; перо, пробовавшее, изливать на бумагу мысли и движения души его, - много предохраняли его от дурных сообществ, однако ж в первых его произведениях отзывается несколько, как мы уже видели, тот вкус, образ мыслей, выражения, повадки и замашки, которые он невольно заимствовал от окружавшего его общества, от литературных товарищей и друзей; но этот период его жизни мне мало известен и я не могу сообщить подробностей, кроме случайно слышанных от самого Ивана Андреевича или от коротких его знакомых.

В домашнем быту и обхождении Иван Андреевич был отменно радушен, приятно разговорчив, но искренен редко и только с ближайшими, испытанными друзьями. Он все хвалил из учтивости, чтобы никого не огорчить; но в глубине души своей не много одобрял. Некто из писателей напечатал в предисловии к плохому и везде отверженному своему сочинению похвалы, слышанные им от Ивана Андреевича. "Вот вам конфета за неосторожные ваши похвалы", - сказал ему Н. И. Гнедич; но Иван Андреевич, забывши этот урок, продолжал следовать постоянной своей системе.

Есть люди, которые живут только по расчетам холодного ума; другие, напротив, движутся одним сердцем; это неполные дары природы. Совершеннейшие характеры те, в которых природа уравновесила чувствительность сердца с способностями ума. Крылов, не делавший умышленно зла, честный в высокой степени, не чуждый даже тайных благодеяний и, в полном смысле слова, добрый человек, - принадлежал более к первому разряду, и - физическая ли тяжесть, крепость ли нервов, любовь ли к покою, лень и беспечность или чуждость семейных связей были тому причиною, что его не так-то легко было подвинуть на одолжение или на помощь ближнему. Он всячески отклонялся от соучастия в судьбе того или другого. Всем желал счастия и добра, но в нем не было горячих порывов, чтобы доставить их своему ближнему.

Никогда не замечено в нем каких-либо душевных томлений, он всегда был покоен.

Не имея семейства, ни родственных забот и обязанностей, не знал он ни раздирающих иногда душу страданий, ни сладостных, упоительных восторгов счастия семейственной жизни. Сытный, хотя простой обед, и преимущественно русский, как, например: добрые щи, кулебяка, жирные пирожки, гусь с груздями, сиг с яйцами и поросенок под хреном, составляли его роскошь. Устрицы иногда соблазняли его желудок, и он уничтожал их не менее восьмидесяти, но никак не более ста, запивая английским портером. По окончании трапезы дома или в Английском клубе²⁷, который он постоянно посещал более тридцати пяти лет, или в знакомых домах, он любил, по русскому обычаю, отдохнуть и вздремнуть. В Английском клубе долго оставалось не закрашенным пятно на степе, сделанное его головою, покоившеюся после сытного обеда. Там намеревались поставить бюст его. Вечером опять отправлялся он иногда в театр, а чаще всего в Английский клуб, где никто не обязан чиниться друг перед другом и где царствует удобность и приволье. Там он играл по временам в карты пли держал заклады при биллиардной занимательной игре. Домой возвращался в прежние времена поздно ночью, но с приближением старости постепенно сокращал ночные свои посиделки.

Бедности, крайних нужд во вторую половину жизни он не испытывал, всегда имел достаточно для своего содержания, даже по временам достаточно для выполнения некоторых своих фантазий, и чуждый, как нам известно, семейственных обязанностей, он проводил безбрачную, беззаботную, грустную в глазах доброго семьянина, но, по его образу мыслей, счастливую и спокойную жизнь. По утрам и вечерам всегда находили его обыкновенно в дырявом, изношенном халате, а иногда и в одной рубашке, босиком или в туфлях, сидящего на испачканном и истертом его тяжестию диване, с сигаркою в одной руке, которых истреблял он в день от тридцати пяти до пятидесяти, и с книгою в другой, которые в последние десятилетия он читал иногда из любопытства, как новость в русской словесности и по большей части для препровождения времени.

Прислуга его обыкновенно состояла из двух или трех женщин и кучера, а в последнее время он уже держал и лакея. Опрятностию и домашним устройством, до переезда на Васильевский остров, он не щеголял; да этого, по состоянию у нас прислуги, - и быть не может у одинокого холостяка. Сам он, по тучности и естественной лености, не мог смотреть за хозяйством, а наемные, простые бабы, удовлетворяя только первейшим потребностям человеческим, ни о чем не радеют, да и не разумеют, что такое чистота и порядок. Их дело истреблять и портить все то, что господин их, выведенный уже из терпения, заводит и по временам устраивает. Так, одна из них - Фенюша, растапливала печи греческими его классиками.

Иногда, будучи при деньгах, Крылов позволял себе, как дитя, забавные фантазии. Некогда собирал он картины и редкие гравюры, потом сбыл гравюры куда-то все до одной; картины, однако ж, сохранились у него до самой его кончины. Иногда крайняя неопрятность вдруг заменялась изысканною роскошью; после чрезмерной осторожности иногда следовала чрезмерная неосторожность. Однажды наскучила ему чернота и неопрятность его быта; он переменил почерневшие от времени рамки всех своих картин, завел новую мебель, купил серебряный, богатый столовый сервиз; пол устлал прекрасным английским ковром; купил у Гамбса лучшую горку красного дерева, за 400 руб., наставил на нее множество прекрасного фарфора и хрусталя; завел несколько дюжин полотняного и батистового белья. Показывая мне расходную свою книжку: "Вот посмотрите сами, - говорил он, - это стоит мне более десяти тысяч рублей". И несколько дней все это было в порядочном виде. Недели через две вхожу к нему - и что же вижу? На ковре насыпан овес; он заманил к себе в гости всех голубей Гостиного двора, которые пировали на его ковре, а сам он сидел на диване с сигаркою и тешился их аппетитом и воркованьем. При входе каждого голуби стаею поднимались, бренчали его фарфоры и хрустали, которые, убавляясь со дня на день, наконец вовсе исчезли, и на горке, некогда блиставшей лаковым глянцем, лежала густая пыль, зола и кучи сигарочных огарков. А ковер? О ковре не спрашивайте: голуби привели его в самое плачевное состояние ²⁸. К числу этих роскошных затей принадлежит и сад, в который однажды ему вздумалось превратить свою квартиру. Он купил до тридцати кадок с деревьями, лимонными, померанцевыми, миртовыми, лавровыми и разными другими, и так заставил свои комнаты, что с трудом проходил и ворочался между ними. Но этот эдем его, оставленный без надзора и поливки, завял, засох и в короткое время исчез.

присмотреть ни за ним, ни за его вещами. В 1824 году, 7 ноября, в день наводнения, когда вода, беспрестанно поднимаясь, залила уже дворы, на пол-аршина и более, боясь, чтоб холостяки, мои соседи Крылов и Гнедич, сбиравшиеся обедать в гостях, не остались голодными, я велел прорубить перегородку, разделявшую наши чердаки, и, взявши их обоих, повел в свою квартиру. Вдруг вижу: на веревке висит медвежья шуба, на палец покрытая пылью и паутиною. "Не ваша ли это, Иван Андреевич?" - "Да, кажись, моя, - отвечал он с усмешкою. - Экая Фенюша! что бы ей присмотреть за моим добром".

Когда великодушная монархиня Мария Федоровна пригласила его, больного, погостить у нее в Павловске²⁹ и когда он, окончивши с особенным тщанием свой наряд, шел уже к обеду ее величества и, поднявшись по лестнице, был уже у входа в залу, тогда А. Н. Оленин, который должен был представить его императрице, обратившись к нему, сказал: "Дай-ка взглянуть на тебя, Иван Андреевич, все ли на тебе в порядке?" - "Как же, Алексей Николаевич, неужто я пойду неряхой во дворец? На мне новый мундир". - "Да что это за пуговицы на нем?" - "Ахти, они еще в бумажках, а мне и невдомек их раскутать!"

Иногда рассеянность его доходила до того, что он клал в свой карман вместо носового платка все, что ни попадалось в руки, свое или чужое. За обедом сморкал он иногда то чулком, то чепчиком, которые вытаскивал из своего кармана. Перчаток он никогда не носил, ни летом, ни зимою, почитая их бесполезным излишеством. "Я вечно их теряю, - говорил он, - да и руки у меня не зябнут".

Он был чрезвычайно сильного сложения и щеголял как желудком, так и здоровьем. Живучи некогда в доме Рибаса, что теперь его высочества, принца Ольденбургского³⁰ до сильных морозов.

С желудком своим иногда он дерзал на такие подвиги, которые приводят в ужас <....> Слыша жалобы молодых людей на слабость желудка, он улыбаясь говорил: "а я так, бывало, не давал ему потачки. Если чуть он задурит, то я наемся вдвое, так он себе как хочешь разведывайся".

Живучи в Павловске, ласкаемый благотворительною монархинею, поправляясь в здоровье, Иван Андреевич являлся к обеду всегда с хорошим аппетитом. В первый день приглашения он сел и начал управляться с блюдами по порядку, ни о чем другом не думая. Тогда Юрий Александрович Нелединский, сидевший за столом против него, сказал ему: "Иван Андреевич, да пропусти хоть одно блюдо и дай императрице возможность попотчевать тебя" <...>

Любил покушать наш Иван Андреевич! Не многие осмеливались с ним состязаться в этом деле; он выдерживал в гастрономии сильные поединки и всегда оставался победителем.

Лет за двадцать пять перед сим, приглашенный графом В. В. Пушкиным на макароны, то есть на роскошный обед с блюдом макаронов, отлично приготовленных каким-то знатоком итальянцем, Иван Андреевич опоздал. "Семеро одного не ждут". - сказал граф, и сели за стол. Когда уже оканчивали третье блюдо-это были знаменитые макароны, - наш Иван Андреевич шасть в двери. "А! виноват! - сказал весело граф. - Так вот вам и наказание". Он наклал горою глубокую тарелку макаронов, так что они уже ползли с ее вершины, и подал виновному. Он с честию вынес это наказание. "Ну, - сказал граф, - это не в счет, теперь начинайте обед с супу по порядку"; и третьим блюдом Ивана Андреевича опять была точно такая же гора макаронов, потом обед продолжался своим порядком. При конце пирования, сидя подле Ивана Андреевича, я сказал ему несколько слов о его желудке. "Да что ему сделается, - отвечал он смеясь, - я, пожалуй, хоть теперь же еще готов провиниться".

который раз в неделю приглашал к себе на беседу русских писателей; перед самым ужином зашла речь о том, здорово ли ужинать? Мнения были различные: одни говорили, что они только завтракают и обедают, другие, что они прежде ужинали, но доктора им запретили ужинать. "А я так, - сказал Иван Андреевич, накладывая себе изрядную порцию стерляди под желе, - ужинать перестану, наверное, в тот день, с которого перестану обедать". Он сдержал свое слово. В предсмертные дни, поевши в последний раз какой-то кашки с протертыми рябчиками, он перестал и обедать и ужинать. Знать, желудок его, неизменный слуга всей его жизни, не мог сослужить последней службы, и тем лишил нас незабвенного Ивана Андреевича ³¹.

Чтобы вернее изобразить его характер, я расскажу многие случаи и анекдоты, в которых всякий человек верно обрисовывается и которых я был свидетелем.

На одном литературном обеде, на который был зван Иван Андреевич и который начался залпами эпиграмм некоторых людей против некоторых лиц, Иван Андреевич, не кончивши супу, исчез ³²"Ему сделалось дурно, он вышел вон". Пришедший между тем хозяин повторил то же самое, прибавив, что Иван Андреевич, посидевши немножко на крыльце, сказал: "Нет, что-то нездоровится, я уж лучше побреду домой", - и ушел. Резкие выходки прекратились, обед продолжался мирно, и вечер прошел приятно.

Я тотчас понял моего соседа и на другой день зашел к нему. "Вчера вам сделалось дурно, Иван Андреевич?" - "Да, - отвечал он, - так что-то стошнилось". - "И! полноте, Иван Андреевич, я разгадал вашу тошноту. Вам опротивели неприличные разговоры за столом; но ведь кто ж вас не знает: к чистому не пристанет нечистое". - "Нет, - сказал Иван Андреевич, - все-таки лучше быть подальше от зла! Ведь могут подумать: он там был, стало быть, делит их образ мыслей".

Но вот поступок, совсем противоположный этому.

В 14-е число, в день страшный и священный для России, поутру, ходя по залам императорской Публичной библиотеки и радуясь вместе с Иваном Андреевичем о благополучном воцарении императора Николая, вдруг слышим от прибежавших людей о тревоге, нарушившей столь священное торжество. Пораженные и изумленные такою нечаянностью, по естественному любопытству, отправились мы с Иваном Андреевичем на Исаакиевскую площадь. Видели государя на коне перед Преображенским полком, потом прошли по бульвару, взглянули издали на мятежников, и тут-то Иван Андреевич исчез. Вечером того дня, собравшись в доме А. Н. Оленина, мы передавали друг другу виденное и слышанное, каждый новый человек приносил какие-нибудь слухи и известия. Является Иван Андреевич. Подсевши к нему, я спрашиваю: "Где вы были?" - "Да вот я дошел до Исаакиевского моста и мне крепко захотелось взглянуть на их рожи, я и пошел к Сенату и поравнялся с их толпою. Кого же я увидел? Кюхельбекера в военной шинели и с шпагою в руке. К счастию моему, он стоял ко мне профилем и не видел меня. Я тотчас назад..." - "Ну, слава богу! А ведь им легко было бы схватить вас и силой втащить в их шайку". - "Да как не легко? А там поди после оправдывайся, а позору-то натерпелся бы".

Между тем принесли уже печатные листки о мятеже с именами некоторых мятежников, в числе которых с ужасом заметили мы имена некоторых литераторов, и Иван Андреевич сокрушался этим; он полагал, что это обстоятельство наведет неблагоприятную тень на русскую словесность; но опасения его не оправдались. В короткое время он сам имел счастье быть позванным к государю императору, который почтил в нем, как в представителе, русскую словесность и удостоил его благосклонной своей беседы ³³.

В Английском клубе, в этом разнообразном и многолюдном обществе, он любил наблюдать людей и иногда не мог удержаться от сатирических своих замечаний и ответов. Однажды приезжий помещик, любивший прилыгать, рассказывая о стерлядях, которые ловятся на Волге, неосторожно увеличивал их длину. "Раз, - сказал он, - перед самым моим домом мои люди вытащили стерлядь. Вы не поверите, но уверяю вас, длина ее вот отсюда... до..." - Помещик, не договоря своей фразы, протянул руку с одного конца длинного стола по направлению к другому, противоположному концу, где сидел Иван Андреевич. Тогда Иван Андреевич, хватаясь за стул, сказал: "Позвольте, я отодвинусь, чтоб пропустить вашу стерлядь!"

Нет сомнения, что Иван Андреевич некогда читал правила о басне, какие только желал читать, но на одной брошюре "Некоторые мысли о сущности басни", изданной одним из плохих наших баснописцев и ему в дар присланной, которая теперь хранится у меня, написано его рукою следующее:

Полезен ли другим о басне сей урок,

Не знаю; а творцу бедняжке он не впрок!³⁴

"Учусь у него". Отныне надобно учиться у Крылова.

Когда удары от прилива крови к голове начали поражать Ивана Андреевича так, что при втором ударе здоровье его сильно пострадало, доктора советовали ему прохаживаться в полуденное время. Не охотник до лекарств и докторов, в этот раз он послушался их. Летом он ходил на дачи, иногда очень отдаленные от города, например, в Приютило А. П. Оленина³⁵. Однажды, пришедши ко мне на Карповку³⁶, он сказал: "До вашего дома от Гостиного двора четыре версты и столько-то шагов". Он имел терпение измерять шагами расстояние. Осенью и зимою, в дождливое и ненастное время, избрал он для прогулки второй ярус Гостиного двора, который он обходил каждый день пять раз кругом. Сидельцы некоторых лавок - кому они не надоедают! - докучливые крикуны, выхваляя свои товары, обыкновенно зазывают прохожих в свои лавки. Раз они жестоко атаковали Ивана Андреевича. "У нас самые лучшие меха; пожалуйте-с, пожалуйте-с!" - схватили за руки и невольно втащили в лавку. Иван Адреевич решился их проучить: "Ну, покажите же, что у вас хорошего?" Сидельцы натаскали ему енотовых и медвежьих мехов. Он развертывал, разглядывал их: "Хороши, хороши; а есть ли еще лучше?" - "Есть-с". Притащили еще. "Хороши и эти, да нет ли еще получше?" - "Извольте-с, извольте-с". Еще разостлали перед ним множество мехов. Таким образом он перерыл всю их лавку. "Ну, благодарствуйте, - сказал он наконец, - У вас много прекрасных вещей! прощайте!" - "Как, сударь, да разве вам не угодно купить?" - "Нет, мои друзья, мне ничего не надобно, я прохаживаюсь здесь для здоровья, и вы насильно затащили меня в вашу лавку".

Не успел он выйти из этой лавки, как сидельцы следующей подхватили его. "У нас самые лучшие, пожалуйте-с!" и втащили его в свою лавку. Иван Андреевич таким же образом перерыл весь их товар, похвалил его, поблагодарил торговцев за показ и вышел. Сидельцы следующих лавок, перешептываясь между собою и улыбаясь, дали ему свободный проход. Они уже узнали о его проказах из первой лавки и с тех пор он свободно и спокойно прогуливался по Гостиному двору и только откланивался на учтивые поклоны и веселую улыбку своих знакомых сидельцев.

усовершил он сам собою, чтением теорий и опытом; он даже хорошо изучил генерал-бас³⁷. Летом, когда еще он жил в доме Рибаса, скинув с себя все, кроме рубашки, услаждал себя гармониею. Однажды в таком неглиже, переселившись, так сказать, мыслию и чувством в свой смычок, стоя у окна лицом к Летнему саду, где прогуливалась публика, предался он всему упоению мелодических напевов, не думая ни о публике, ни о своем костюме ³⁸.

Но вот развлечение баснописца, вот гостеприимство его пернатой малютке. Сидя на диване против открытого окна, он забавлялся наблюдением смышлености, всех движений и приемов воробья. Воробей, почти вися на краю кровли соседственного дома, растопыривши крылья и готовый уже вспорхнуть на окно, где насыпано было корму, и довериться ласковому хозяину, приостановился при моем приходе. "Посмотрите, - сказал Иван Андреевич, - как он осторожен! Это старый мой приятель, он прилетает ко мне пообедать, но всегда с крайнею осмотрительностию, а теперь уже его не скоро заманишь".

Иван Андреевич иногда преследовал свою мысль и не был спокоен, пока ее не выполнил, какого бы рода она ни была, твердой воли и терпения у него был запас огромный, удивительный; но фантастические его затеи иногда были чудные, и тому, что я теперь расскажу, едва ли бы поверили, если б первому не были еще живы свидетели, а второе не сам он рассказывал. Вот первое,

Увидевши индейца, который, между многими приятными штуками своего искусства, прекрасно играя светящимися мячиками, наконец составлял из них светлый венок вокруг своей головы, наш Иван Андреевич, восхищенный его игрою, затеял испытать себя в этом искусстве говоря: "Ведь индеец такой же человек, как я: почему же русскому не сделать того же, что делает индеец?" Задумал да и за дело: достал себе таких же шаров, заперся в комнате, возился с ними несколько недель на разостланном ковре - и наконец сделался индейцем. В доказательство, что нет смертным невозможного, он показал свое искусство в одном семействе, к которому сохранил по самый гроб душевную, непритворную привязанность, разумеется, тайком, запершись (в кабинете Л. Н. Оленина), да и бросил, как и все свои опыты и затеи, бросил и никогда более об этом и не думал.

в Москву, дал Крылову на волю: ехать с ними или остаться в деревне. Он избрал последнее. Повар и библиотека остались в его распоряжении. Оставшись одни во всем доме, он задумал привести в действие одну из давнишних своих причуд: испытать быт первого человека. Что было причиною этой причуды, не знаю. Он отпустил себе бороду, отрастил длинные ногти и волосы - и вот похаживает по саду с книгою. Так продолжалось несколько месяцев. Раз, углубленный в чтение, слышит он близкий стук кареты, оглядывается - и что же? Граф и все его семейство перед его глазами. При этой чудной, изумительной встрече в карете поднялся шум и крик, и наш Иван Андреевич в ту же минуту исчез. Хозяин нашел его, велел выбрить, одеть его и снова покорил его общественным законам. Тем и кончились проказы ³⁹.

Я вспоминаю еще один забавный случай, который рассказывал Иван Андреевич. Приехавши откуда-то в Москву с князем Голицыным, бывшим некогда рижским генерал-губернатором и при котором в 1801 и 1803 году он служил секретарем, он явился к обеду в одном фраке, надетом на рубаху. "Куда это ты девал свой жилет, братец?" - спросил у него князь. "Как жилет, князь? Он на мне". Глядь - и в самом деле нет на нем жилета. Иван Андреевич и сам не мог этому надивиться, он очень хорошо помнил, что надел его и, садясь в карету, видел его на себе. В зале поднялся хохот, всякому казалось забавным, что из-под фрака потерян жилет. А это вот как случилось. Едучи в карете в жестокий мороз, он высвободил мало-помалу свои руки из обоих рукавов и прижал их покрепче под рубахою к груди, чтобы ему было теплее, но, когда надобно было выходить из кареты, он поспешно всунул свои руки в рукава, но жилет между тем от дорожной тряски давно уже опустился и сполз на низ. Служители объявили, что жилет поднят у подъезда.

Прочитавши мои повествования, читатель может сказать: мы знаем теперь много подробностей об Иване Андреевиче как писателе; слышали об нем много забавного; частию знаем и характер его, по он все еще не вполне изображен как человек. Ведь это не похвальное слово, а биография. Неужели в нем не было страстей? Этих главных двигателей в человеке. - Как не было! и даже очень сильные! При всей философии, уме и дарованиях, он был человек, как и все; не был изъят от слабостей и даже пороков. Он был вспыльчив иногда до крайности, любил отомстить своим врагам, особливо за оскорбленное самолюбие. Вся комедия "Проказники" есть не что иное, как мщение, в котором он и сам впоследствии признавался и раскаивался. Многие басни получили свое начало в этом источнике. С мирными он любил быть в мире, а с задорными смело выходил на бой с ужасным своим оружием - с сатирою. В следующем рассказе вы увидите его во всей его душевной наготе. Гнедич, переводчик "Илиады", ближайший сосед, сослуживец, вседневный собеседник и добрый товарищ его, человек высокой души и светлого ума, удрученный болезнию, оставляя службу и оканчивая литературное свое поприще, удостоился получить 6000 р. пенсии от государя императора. Вдруг Крылов перестал к нему ходить, встречаясь в обществах, не говорил с ним. Изумленный Гнедич, да и все, видевшие эту внезапную в Крылове перемену, но постигали, что это значило. Так прошло около двух недель. Наконец, образумившись, Крылов приходит к нему с повинною головою: "Николай Иванович, прости меня". - "В чем, Иван Андреевич? Я вижу вашу холодность и не постигаю тому причины". - "Так пожалей же обо мне, почтенный друг: я позавидовал твоей пенсии и позавидовал твоему счастию, которого ты совершенно достоин. В мою душу ворвалось такое чувство, которым я гнушаюсь". Пламенный Гнедич кинулся к нему на шею, и в ту же минуту все прошлое забыто.

Мы уже видели различные способности Ивана Андреевича, которыми так щедро наградила его природа; знаем и опыты и проказы его в разных родах, и твердость воли выполнить то, что он задумал; но пополним эти сведения новым, изумительным доказательством. К изучению языков он имел необыкновенную способность. Изучение французского и немецкого языка начато было в детстве, еще в родительском доме; по первого он не любил, а в последнем усилился чтением. Итальянскому языку научился он в молодости сам собою; английскому уже на 53-м году, читая с одною почтенною дамою, англичанкою⁴⁰. На 50-м году жизни вдруг припала охота прочитать в подлиннике греческих писателей. Об этом завязался разговор; Гнедич возражал, что в 50 лет это трудно и поздно. Крылов утверждал, что никогда не поздно тому, у кого есть твердая на то воля, и, не сказавши более ни слова, он начал по ночам читать Библию на греческом языке, сличая с славянским переводом, которого близость делала даже и словари ненужными. Потом купил полное собрание греческих классиков и всех прочел. Это продолжалось два года, он глубоко изучил древний греческий, и никто не был участником его тайны.

"Илиаде" Гомера, Гнедич сказал, что он затрудняется в уразумении точного смысла одного стиха, развернул поэму и прочел его. Иван Андреевич подошел и сказал: я понимаю этот стих вот так, и перевел его. Гнедич, живший с ним на одной лестнице, вседневно видавшийся с ним, изумился; по почитая это мистификациею проказливого своего соседа, сказал: "Полноте морочить нас, Иван Андреевич, вы случайно затвердили этот стих да и щеголяете им! - И, развернув "Илиаду" наудачу: - Ну вот, извольте-ко это перевести". Крылов, прочитавши и эти стихи Гомера, свободно и верно перевел их. Тогда уже изумление Гнедича дошло до высочайшей степени; пылкому его воображению представилось, что Крылов изучил греческий язык для того, чтобы содействовать ему в труде его, он упал пред ним на колени, потом бросился на шею, обнимал, целовал его в исступлении пламенной души своей. Впоследствии он настаивал, чтобы Иван Андреевич, ознакомившись с гекзаметром, этим роскошным и великолепным стихом Гомера, принялся бы за перевод "Одиссеи". Сначала Иван Андреевич сдался на его убеждения и действительно некоторое время занимался этим делом, но впоследствии, видя, что это сопряжено с великим трудом, и, вероятно, не чувствуя особенной охоты к продолжению, он решительно объявил, что не может сладить с гекзаметром. Это огорчило Гнедича и тем более, что он сомневался в истине этого ответа. Таким образом, прочитавши все, удовлетворивши свое любопытство и наигравшись, так сказать, этою умною игрушкою, Иван Андреевич не думал более о греческих классиках, которых держал на полу под своею кроватью и которыми наконец Феня, бывшая его служанка, растапливала у него печи. Небольшой отдирок "Электры", трагедии Софокла, ускользнувший как-то от ее истребительной руки, найден мною на чердаке и хранится у меня.

Отрывок "Одиссеи", переведенный Иваном Андреевичем, сохранился и мне достался счастливым случаем <...>⁴¹.

Из всех привязанностей второй половины жизни Ива-на Андреевича привязанность к просвещенному и добродушному семейству А. Н. Оленина была теплее и искреннее всех. В этом семействе, некогда полном, цветущем, радушном, гостеприимном, собирались и находили приятный приют и занимательную беседу все знаменитейшие русские писатели, начиная с Державина и Карамзина, Крылов почти вседневно был тут, или на обеде, или на ужине, или только на вечерней беседе. Приятно ему было служить у такого начальника, который был ему и другом и благодетелем, и меценатом! <...> Пишущий сии строки в течение 30 лет был участником всех приятностей этого дома и без глубокого чувства благодарности не может вспоминать об этом добродушном и почтенном семействе. В нем читаны и оценены были первые поэтические его опыты; в нем находил он искреннее и теплое участие и в радостях, и в скорбях своей жизни. Мать этого семейства, почтенная Елизавета Марковна, была из числа тех редких, разумных, добродушных дам, которые, составляя счастие своего семейства, разливают его и на все их окружающее. Это была олицетворенная доброта и участие {Сказал П. А, Плотнев. (Примеч. авт.)}. В ней нашел Иван Андреевич нежнейшую мать и предан ей был с сыновнею горячностию, и знаменитый наш поэт слышал и любил слышать из уст ее ласкательное себе название: Крылышко! Крылышко любил покоиться под крылом добрейшей, благодетельной своей матери и, согретый ее заботливостью и попечениями об нем, в полноте чувств однажды сказал ей: "Елизавета Марковна, когда наступит мой час, я приду умереть к вам, сюда к вашим ногам". И в самом деле, когда от прилива крови к голове удары начали его поражать так, что при втором ударе покривилось его лицо, он, больной, дотащился до их дома. "Ведь я сказал вам, что приду умереть у ног ваших; взгляните на меня". Доктора были призваны, и всякая помощь была оказана больному с материнскою нежностию <...>

приюта для его души, осиротел и уныл, живучи на Васильевском острове одинокий, бессемейный и неприметно дряхлеющий ⁴².

Иван Андреевич ни с кем не вел переписки, да и не любил писать писем, а потому, не имея в этом навыка, затруднялся при самой ничтожной записке или не отвечал на письмо. Едва ли насчитается десятка два или три писем, написанных в течение всей его 75-летней жизни ⁴³. Тем любопытнее будет всякому перечесть его письма, в которых он свободно и шутя выказывает самого себя, врасплох дает себя подслушать и ознакомиться с письменным его слогом. Эти письма писаны им к дочери чтимого им семейства. Вот они:

1-е. 1825 года, июля 22.

"Как изобразить вам мои чувствования, любезнейшая и почтеннейшая Варвара Алексеевна, когда я получил ваше второе письмо, мою радость, мою благодарность - мой стыд. И вы еще столь добры, что ко мне пишете и меня браните! Сказать однако ж правду, я стою и того и другого. По лени моей мало бить меня; но по чувствам моим к вам, право, я заслуживаю ваше снисхождение; ибо такую иметь привязанность, как я к вам, божусь, можно едва только найти в собаке, а в человеке редко ее найдете. Продолжайте же быть так добры по-прежнему и подсластите уже остаток жизни того, который, хотя много имеет слабостей и пороков, но с уверением может сказать, что неблагодарность никогда не заглядывает в его сердце,

некогда послали вы к кузине вашей Е. П. П<олторацкой>, то-то бы я порадовался и не пожалел бы опорожнить доброй бутылки шампанского за ваше здоровье с будущими.

Намерение ваше заняться музыкой прекрасно. Я всегда утверждал, что у вас к ней врожденный талант, и сожалею, что он пропадает без действия. Сколько приятных минут вы можете доставить и себе и всем тем, которые вас любят, и в числе которых я не последний. Что же касается до вашего голоса, то я никогда не буду против. Уверяю даже, что вы можете петь очень приятно, лишь бы не погнались за большими крикливыми ариями; в них часто более шуму, нежели чувства, и видна одна претензия на превосходство, которая всегда вооружает слушателя на певца, если это не первейший талант.

Итак, вам приятно в Воронеже, что я заметил по письму вашему. Любя вас, я этому очень рад; себя любя, не совсем мне это по сердцу, ибо отнимаете надежду скоро вас увидеть; но как бы то ни было, будьте только здоровы и будьте счастливы. И тогда, если б я имел и волшебный жезл, которым махнувши, мог бы вас перенесть сюда, но как желание мое видеть вас ни велико (даже не ручаюсь, чтоб я несколько раз не хватался за жезл), только бы верно им не махнул и не потревожил вашего счастия, особливо если б вы дали мне слово, несмотря на мою лень, иногда писать ко мне. Вы не поверите, какой это для меня приятный подарок и сколько раз я перечитывал ваше письмо. Я автор, и, сказать вам на ушко, довольно самолюбив; но если б я знал, что и мои стихи перечитываете столько же раз, то бы я сделался спесивее гр. Хвостова, которого, впрочем, никто не читает.

Теперь что писать вам о Петербурге, о себе? Петербург наш похож на красавицу, которая наряжается и зевает. Что до меня, то по отпуске сего письма я, слава богу, жив и здоров, ем и сплю много, читаю вздор, пишу - ничего, и нахожу, что это довольно весело. Теперь сбираюсь к себе, в ваше Приютино, где мне никогда не может быть скучно. И, кстати: если лето находится у вас в Воронеже, то нельзя ли сделать милость отпустить к нам его на 28 дней? Вы бы очень нас одолжили Зато если случится вам нужда в холоде, дожде и склякоти, то присылайте наверное к нам: мы рады вам служить сколько угодно: такие-то мы люди добрые!

Вы собираетесь в Москву? Нельзя ли уведомить, когда вы туда поедете? Я уже несколько лет также сбираюсь туда, и только раздумывал, какое время выбрать в году. Зимой, хотя Москва и полна, но меня пугает стужа и то, что ни садов, ни гуляньев не увидишь. Летом Москва пуста, когда же ехать? Но если бы я вас там нашел, то всякое время в году мне показалось бы приятно, и божусь (только не так как честный человек), что я бы тотчас сел в дилижанс и отправился бы без дальних сборов. Право! эта мысль играет у меня в голове так весело! так приятно! я вижу, что вы смеетесь и говорите: какой вздор, где ему ехать! Пошевелится ли он? с его ленью! это пустое. - Не верьте же мне, пожалуйста, не верьте, того-то мне и хочется для того, чтоб больше вас удивить; только отпишите, а особливо, где вы остановитесь и как вас сыскать? А там увидим. Между тем, я буду. - Но не наскучил ли уже я вам? Не заболтался ли? Не пора ли перестать? но нет, совсем не пора. Передо мною целая десть белой бумаги; но я милостив и не хочу довести вас до зевоты! ведь это вам не здорово, а ваше здоровье для меня дорого, и уверен, что вы в этом не сомневаетесь! Итак, кончу на первый раз, и если получу в ответ, что вы все мое письмо вычеркнете, то жаль отменно бесконечных посланий. Мне всегда только первый шаг труден, а там меня не уймете.

(фр.).}) и будет любить, пока останется в нем сердце и память! NB. Прошу этого смелого письма, кроме Григория Никаноровича {То есть супруга этой дамы. (Примеч. авт.)}, никому не показывать, а особливо тому, кто не знает моих лет и моей фигуры. Прощайте, буде божия милость с вами.

Григорию Никаноровичу свидетельствую свое почтение и низко кланяюсь, хотя воображаю, как он мучится от ревности и как на меня зол; но я душевно его люблю и прошу его, чтоб он ревновать-то ревновал, по все любил меня, чего даже смело надеюсь и в чем уверен".

2-е. 1827 года, февраля 1, в Рим.

"За тридевятые морями, в тридесятом царстве вспомните иногда, любезная и почтенная Варвара Алексеевна, неизменного своего Крылова. Я, кажется, слышу ваш вопрос. Да полно, стоит ли он этого?.. Конечно, стою, да, стою. Возьмите беспристрастно и взвесьте все мое хорошее и худое. Кажется, вижу, что вы на одну сторону кладете лень, мою беспечность, несдержание данного слова писать и пр. и пр. Признаюсь, копна велика и очень похожа на большой воз сена, какие я видал на Сенной площади. Но постойте, я кладу на другую сторону мою к вам чистосердечную привязанность. Может быть, она не приметна; однако ж посмотрите, как весы потянули на мою сторону. Вы улыбаетесь и говорите: точно он меня любит; ну, бог его простит!

и возвращайтесь к нам скорей веселая, здоровая и красивая, как маков цвет. Смотрите, если долго промешкаете, - то я, право, того и гляжу, что уеду далее чужих краев, а, право, я бы еще хотел на вас взглянуть и полакомиться приятными минутами вашей беседы и видеть своими глазами и слышать своими ушами: все ли еще по-прежнему любите вы доброго своего Крылова? Что писать вам? У нас старое по-старому, а в Петербурге у нас все по-петербургски. Сегодня мы празднуем рождение вашей сестрицы Анны Алексеевны. Вы ее не узнаете: она прелестна, мила и любезна, и если б постоянство не была моя добродетель особенная, то едва ли бы я вам но изменил; но не бойтесь, обожатель в 57 {Следовательно, И. А. Крылов скончался семидесяти пяти лет. (Примеч. авт.)} лет бывает очень постоянен.

Прощайте, любезная и почтенная Варвара Алексеевна, поклонитесь от меня поласковее любезному Григорию Никаноровичу и напомните ему обо мне. А если хотите наградить меня за мое письмо, то включите и ко мне хотя строчку. Я ваши милые письма берегу как ладонку. Еще раз простите.

3-е. 1829 года, в Москву.

"Здравствуйте, любезная и почтенная Варвара Алексеевна. Итак, по-видимому, вы в России, в Москве, но все не в Петербурге, и я лишен удовольствия вас видеть. Для чего нет у меня крыльев, чтоб лететь в Москву! Какая бы я была хорошенькая птичка! Вы пишете к своим, чтоб я приехал; благодарю вас за милое желание, и если б это зависело от одного моего желания, то, не сомневаюсь, я бы уже давно был в Москве: ma per arrivar bisogna caminar {Но чтобы прийти, надо идти. (Ит. пословица.).}. Пословица немудреная, а очень справедлива. Со всем тем если б я знал, что вы останетесь долее в Москве, то во что бы то ни стало, а я перед вами явился бы, как лист перед травой.

другую затесняет, одна другую останавливает, а от этого ни одна вон не может выдти. Нет, лучше поскорей кончу письмо, и по первой почте a tete reposee {На свежую голову (фр.).} буду я вам писать - ясно и порядочно; нет, чувствую, что, кроме вздору, ничего не напишу.

По крайней мере, чтоб вы не думали, что я совсем поглупел, посылаю к вам трех молодых своих деток, примите их поласковей, хотя из дружбы к их папеньке. Не шутя, прочтите мои басни и скажите (если лень вам не помешает ко мне отписать), скажите чистосердечно: намного ли я поглупел, и как они в сравнении с прежними моими баснями? Ах, как я боюсь, чтоб не сделаться архиепископом Гренадским и чтоб мне не сказали: point d'homelies, Monseigneur {Довольно проповедей, монсеньер (фр.).

Григорию Никаноровичу мой поклон, поцелуйте его за меня. Я думаю, что эту просьбу вы легко исполните. Простите, будьте здоровы и не забывайте искренно любящего вас

Я не смею надеяться; но если б вы написали ко мне хоть строчку, хотя уже расписку в получении басен, тем чрезвычайно меня обрадовали бы; я даже уверен, что вы в этом не сомневаетесь. - Но лень!.. ах! я это чувствую и более не смею сказать ни слова".

Едва ли какой писатель при жизни своей имел столько приятностей, как наш Крылов; едва ли чье-либо самолюбие было так лелеяно даже до упоения, как нашего баснописца; живой, он уже наслаждался бессмертием. Критика почти не прикасалась к нему; первые басни его даже и в Москве были приняты по достоинству; В. А. Жуковский отозвался об них тогда в журнале добросовестно и уважительно⁴⁴⁴⁵. За некоторую ее холодность Крылов позволил себе мщение - такова была его натура - в басне "Прихожанин", которую он составил из анекдота о мужике, мною ему случайно рассказанного ⁴⁶.

Слава его так быстро возрастала, сатира его приняла такой грозный вид, что наконец ни один журнал, ни одна дворняжка не дерзнула тявкнуть на него даже из подворотни; а если б и нашлась такая, то услышала бы общий окрик:

Ай, Моська! знать, она сильна,

Что лает на Слона!⁴⁷

его своим детям, что в домах, где он бывал, подбегали к нему милые малютки и лепетали ему басенки, иногда так мило, так наивно, что у него слезы брызгали из глаз, это было обыкновенное дело; что на улицах иногда вовсе незнакомые ему снимали перед ним шляпы, и это не редкость. Бывали случаи, которые сильнее щекотали его самолюбие, а он - кто без греха! - не чужд был этого.

Однажды в биржевой лавке кушал вместе с ним устрицы знакомый ему какой-то генерал, украшенный тремя звездами, который, забывши дома кошелек, сказал купцу: "Мой друг, ты знаешь меня?" - "Нет, ваше превосходительство, не знаю". - "Так запиши же мое имя и квартиру и пришли ко мне за деньгами". Иван Андреевич по окончании завтрака также сказал: "Ну, мой милый, и со мной беда случилась, и я не взял с собою денег". - "Ничего, сударь, ничего, не извольте беспокоиться, мы подождем". - "Да разве ты знаешь меня?" - "Да как не знать вас, батюшка Иван Андреевич! вас весь свет знает". Но я удержусь от подобных рассказов, они были бы бесконечны <...> ⁴⁸

К довершению всех благ и радостей, обильно собранных на земле нашим баснописцем, по единодушному согласию всех русских литераторов, положено было торжествовать пятидесятилетие литературной жизни Ивана Андреевича Крылова. Мысль эта быстро пролетела по всему русскому литературному миру, все приняли ее с жарким чувством патриотизма, и она мгновенно осуществилась <...> Собрано значительное число денег, достаточное на все издержки, написаны приветствия и устроено пиршество. Эта почесть, воздаваемая в Европе знаменитым талантам, в России оказана была впервые - Крылову.

В назначенный день - это было 2 февраля 1838 года - наш семидесятилетний поэт, в сопровождении двух депутатов, пригласивших его на празднество, явился в залу Дворянского собрания, бывшую тогда в доме г-жи Энгельгардт, на Невском проспекте ⁴⁹. Там ожидали его литераторы и почитатели его таланта, числом до трехсот человек. Господин министр народного просвещения граф Сергей Семенович Уваров прочитал лестный рескрипт его императорского величества и возложил на Крылова звезду ордена св. Станислава второй степени. Среди радостных объятий и приветствий, при звуках оркестра, сели за стол. Угощение началось "Демьяновою ухою" и "Крыловскою кулебякою". Так было сказано в литографированном, украшенном рисунками, реестре обеда, положенном перед каждым гостем.

сановники сидели по правую и по левую сторону. Против Крылова на возвышении, среди зелени, стоял бюст его, а ниже, на столе, покрытом красным сукном, лежали все его сочинения, роскошно переплетенные и обвитые цветами и лаврами.

Главный распорядитель торжества А. Н. Оленин предложил первый тост за здравие государя императора. Второй тост предложен министром народного просвещения за здравие великого народного поэта.

Тогда среди радостных восклицаний раздался голос певца: Петров, русский Тамбурини, превосходно пропел куплеты князя Петра Андреевича Вяземского, для которых сочинял музыку граф Виельгорский. Каждый припев сопровождался жаркими рукоплесканиями всего собрания. Вот эти стихи:

На радость полувековую

Скликает нас веселый зов:

Сегодня празднует Крылов.

На этой свадьбе все мы сватья

И не к чему таить вину,

Все заодно, все без изъятья

Длись счастливою судьбою,

Нить любезных нам годов!

Здравствуй, с милою женою,

Здравствуй, дедушка Крылов!

Сам Феб его благословил!

Потомству наш поэт народный

Свое потомство укрепил.

Изба его детьми богата,

И дети - славные ребята!

И дети все умны - в отца.

Длись судьбами всеблагими,

Нить любезных нам годов!

Здравствуй, дедушка Крылов!

Мудрец игривый и глубокий,

Простосердечпое дитя,

И дочкам уроки,

И батюшек учил шутя.

Искусством ловкого обмана

Где и кольнет из-под пера:

Там

Иван кивает на Петра.

Длись счастливою судьбою,

Нить любезных нам годов!

Здравствуй, с милою женою,

Где нужно, он навесть умеет

Свое волшебное стекло,

И в зеркале его яснеет

Суровой истины чело.

Все твари дань ему несут:

По дудке нашего Орфея

Все звери пляшут и поют.

Длись судьбами всеблагими,

Здравствуй, с детками своими,

Здравствуй, дедушка Крылов!

Забавой он людей исправил,

Сметая с них пороков пыль:

И слава эта - наша быль.

И не забудут этой были,

Пока по-русски говорят:

Ее давно мы затвердили,

Длись счастливою судьбою,

Нить любезных нам годов!

Здравствуй, с милою женою,

Здравствуй, дедушка Крылов!

Чтобы от свадьбы золотой

Он дожил до алмазной

С своей столетнею женой.

Он так беспечно, так досужно

Прошел со славой долгий путь,

Что до ста лет не будет нужно

Длись судьбами всеблагими,

Нить любезных нам годов!

Здравствуй, с детками своими,

Здравствуй, дедушка Крылов!

за славу и благоденствие России и за успехи русской словесности, и произнесенную им речь окончил следующими словами: "Да исполнит провидение, чтобы вы, патриарх наших писателей, продолжали многие годы наслаждаться цветущею старостью и радовать нас произведениями творческого ума своего, для которого еще не было и никогда не будет старости. Оглядываясь спокойным оком на прошедшее, продолжайте извлекать из него те поэтические уроки мудрости, которыми так давно и так пленительно поучаете вы современников, которые дойдут до потомства и никогда не потеряют в нем силы и свежести, ибо они обратились в народные пословицы, а народные пословицы живут с народами и их переживают".

Министр внутренних дел, Дмитрий Николаевич Блудов, прочитал сочиненные на настоящий случай стихи нашего даровитого поэта В. Бенедиктова⁵⁰.

В заключение князь Одоевский провозгласил тост за и благодарственную речь Крылову от имени поколения, которое училось чтению по его басням⁵¹.

Дамы, присутствовавшие на хорах, подошли к перилам с рюмками шампанского и, когда Крылов встал из-за стола и подошел к хорам, чтобы благодарить их, они осыпали его цветами и бросили ему сплетенный ими лавровый венок. Окруженный пирующими на его празднике вельможами, друзьями и всеми русскими литераторами, которые только были тогда в Петербурге, за исключением только тех, которым болезнь помешала участвовать в торжестве: честимый, приветствуемый, оглушаемый радостными рукоплесканиями, наш беловласый старец почувствовал в эти минуты сладкое и полное упоение славы, и по лицу его по временам катились слезы. Трогательно было смотреть на него, когда он, по окончании обеда, в другой зале сидел за маленьким столом и в одной руке держал свою любимицу - сигару, а другою рукою скромно накрыл свой лавровый венок. Молодые литераторы окружали седого, маститого, увенчанного славою писателя и начали просить, чтобы он каждому из них дал на память по листочку из его лаврового венка. Крылов с радушною улыбкою начал обрывать свой венок и раздавать листки просителям. Это торжество озарило последние ого годы радужными цветами, и с этого дня, обреченный бессмертию, он не написал ни слова, как бы страшась чем-нибудь омрачить столь светлую свою славу.

На медали, выбитой в честь виновника этого торжества, написано:

"2 февраля 1838 года. И. А. Крылову в воспоминание пятидесятилетия литературных его трудов от любителей русской словесности".

⁵².

Оставив вместе с службою дом императорской Публичной библиотеки, Крылов жил в последние годы на Васильевском острове, в первой линии, против Кадетского корпуса⁵³. Лучшие друзья его были в могиле; лета, а особливо тучность отяготили его; сердце осиротело, он грустил. Посещаемый литераторами, он был разговорчив, ласков и всегда приятен. Сидя в креслах, он по временам читал журналы и новости нашей литературы, а более всего продолжал истреблять во множестве сигары, добывая огонь из вазы, наполненной химическим составом, который он сам возобновлял по мере надобности. В последнее время занимала его покупка и переделка каменного дома на Петербургской стороне, близ Тучкова моста. Из этого дома вид обширный и прекрасный. Он рассказывал мне, что прямо из кабинета его будет балкон н крыльцо, ведущее в сад, и просил мимоходом заглянуть в его будущее роскошное новоселье. Я это сделал и сбирался к нему с ответом, тем более что в лице его, при последнем свидании, я нашел какое-то изменение; но внезапно получил приглашение проводить его в вечное жилище.

Он умер в осьмом часу утра, 9 ноября 1844 года, от несварения пищи в желудке ⁵⁴. За несколько часов до кончины он сравнил себя с крестьянином, который, навалив на воз непомерно большую поклажу рыбы, никак не думал излишне обременить свою слабую лошадь только потому, что рыба была сушеная. Крылов в обыкновенном, ежедневном разговоре, увлекаемый своим талантом, беспрерывно говорил экспромтом сравнения, которые могли бы послужить материалом для превосходных басен. За несколько часов до кончины он велел перенести себя в кресла, сказал: "тяжко мне!" - и потребовал, чтобы слова положили его в постель. Вспомнив, что напечатано им новое издание его басен, еще не выпущенное в свет, он поручил окружавшим его разослать по экземпляру всем помнящим о нем. Не я один, а, конечно, многие заплакали, получив приглашение на похороны Крылова и вместе с тем экземпляр изданных им самим басен, на заглавном листе которых, очерченном траурною каймою, было напечатано: "Приношение, на память об Иване Андреевиче, по его желанию". Крылов не имел, как мы сказали, близких родственников, и в последние его минуты заботился о нем, а после его кончины распоряжался похоронами его генерал-майор Яков Иванович Ростовцов, начальник штаба военно-учебных заведений и главный начальник типографии этого штаба, в которой Крылов печатал последнее издание своих бессмертных басен ⁵⁵.

"Господи! прости мне прегрешения мои!" и глубоко вздохнул. Вздох этот был последним вздохом незабвенного Крылова <...>

В день похорон Ивана Андреевича, 13 ноября, обширная адмиралтейская церковь святого Исаакия не могла вместить всех желавших отдать последний христианский Долг умершему. Первые государственные сановники, военные и гражданские, почтили своим присутствием память Крылова. В числе лиц, которые вынесли гроб из церкви, были генерал-адъютант, шеф жандармов, граф Алексей Федорович Орлов, и генерал от инфантерии Иван Никитич Скобелев. Потянулась похоронная процессия с Адмиралтейской площади к Александровской лавре. Народ во множестве следовал за нею. Во время отпевания, совершенного высокопреосвященным митрополитом Антонием, на голове Крылова лежал тот самый лавровый венок, которым почтили его в день пятидесятилетнего его юбилея <...> Министр народного просвещения положил в гроб Крылова медаль, которая была вычеканена в воспоминание его пятидесятилетнего юбилея, и незабвенного писателя положили в землю рядом с другом его, Н. И. Гнедичем, переводчиком "Илиады" <...> Открыта во всей России подписка на сооружение памятника Крылову. Собрана уже большая сумма, которая не только будет достаточна на сооружение памятника, но еще на какое-нибудь доброе дело, в память об Иване Андреевиче Крылове ⁵⁶.

ИЗ ЗАМЕТКИ "ОБЕД У КНИГОПРОДАВЦА А. Ф. СМИРДИНА 19 ФЕВРАЛЯ 1832 ГОДА"

...Ломоносов и Державин едва ли собрали такие плоды за их бессмертные произведения: сей последний рассказывал своим приятелям, что, желая, по просьбе супруги своей, расчистить свой сад и привести его в некоторый порядок, он слагал каждое утро, во время пудрения и хитрой того времени прически по одному небольшому стихотворению и издал их с прибавлением некоторых других под заглавием "Анакреонтические стихотворения" и, продав оные за 300 рублей книгопродавцу, употребил на устройство своего сада. Ныне г. Пушкину платили по червонцу за стих; Загоскину за "Рославлева" книгопродавцы дали 40 000 рублей <...>

Иван Андреевич Крылов составил изданиями своих басен до 100 000 рублей. Ныне Смирдин предлагает ему за каждую новую басню безусловно по 300 рублей и, если он напишет в месяц две басни, то будет иметь в год 7200 рублей доходу, что совершенно обеспечило бы его существование, если бы даже он и не имел других доходов. Таковы успехи словесности и книжной торговли в последнее 50-летие <...>

В просторной зале, которой стены уставлены книгами - это зала чтения, - накрыт был стол для 80 гостей. В начале 6-го часа сели пировать. Обед был обильный и в отношении ко вкусу и опрятности довольно хороший. Это еще первый не только в Петербурге, но и в России по полному (почти) числу писателей пир и, следовательно, отменно любопытный; тут соединились в одной зале и обиженные и обидчики, тут были даже ложные доносчики и лазутчики.

Некоторые литераторы не могли участвовать в обеде и обещались после. Еще не дошло до половины трапезы - является гр. Д. И. Хвостов, раздает письменные экземпляры стихов: "Новоселье А. Ф. Смирдина". Греч читает их собранию, раздаются рукоплескания и крики: фора! А. Ф. Воейков читает их вторично и вторично приветствуют изумленного автора. Стихи, к удивлению, не дурны, приличны случаю, и нет в них ни одной глупости. Автор, обстрелянный в долголетних литературных походах и сатирами и эпиграммами, в сущности, не знал, что думать ему об этом приеме: верить ли чистосердечию или принять за насмешку? <...>

Между тем приехал В. А. Жуковский и присел подле Крылова.

А. С. Пушкин сидел с другой стороны подле Крылова.

"Устав цензуры" М - сказанный Гречем, - и раздалось громкое и усердное ура. Чрез несколько времени: здравие И. А. Крылова! Единодушно и единогласно громко приветствовали умного баснописца, по справедливости занимающего ныне первое место в нашей словесности.

Иван Андреевич встал с рюмкою шампанского и хотел предложить здоровье Пушкина; я остановил его и шепнул ему довольно громко: здоровье В. А. Жуковского; и за здоровье Жуковского усердно и добродушно было пито, потом уже здоровье Пушкина!

Здоровье И. И. Дмитриева, Батюшкова, Гиедича и др.

Я долгом почел удержать добродушного Ивана Андреевича от ошибки какого-то рассеяния и восстановить старшинство по литературным заслугам; ибо нет сомнения, что заслуги г. Жуковского по сие время выше заслуг г. Пушкина.